Страница 8 из 64
– Что смешного? – спрашивает Боксер, идущий сзади.
– Ничего, – отвечает Руби, отходя от Уоррена и направляясь к комнате, из которой мистер Уилкинс звал ее на помощь, – ничего смешного.
Мистер Уилкинс весит немного, она устраивает его в инвалидном кресле и везет в туалет. Вкатив его в туалетную комнату, закрывает дверь, снимает с него брюки и усаживает на сиденье. Уилкинс еле дождался, пока его отведут опорожнить кишечник, и теперь совершенно забыл, что Руби рядом. Она отводит взгляд и смотрит на ограду, сосредотачиваясь на сладковатом запахе дезинфекции и мыла. Мистеру Уилкинсу восемьдесят шесть и он практически один в этом мире, дряхлеет, страдая раком легких. Если он не умрет, то скоро снова будет как дитя – завершит полный цикл жизни, станет абсолютно зависимым, его силы увянут, а оболочка расколется. Руби никогда об этом не задумывалась дольше, чем на пару секунд. Наверное, он достаточно сделал в своей жизни, просто она не знает, что именно. В любом случае, восемьдесят шесть – это хороший возраст. Руби представляет его молодым мужчиной, выпивающим, любящим и наслаждающимся девчонками, танцами под джаз и всем таким прочим… Надо спросить Рона, что они в то время слушали, что они пили, – наверное, выпивка была очень горькой, они курили «Жимолость», и наркотики тогда были легальны, кокаин и опиум, вот так.
Рон должен все это знать, ему восемьдесят четыре, – он на два года младше мистера Уилкинса, но в миллион раз здоровей, энергичнее. У мистера Уилкинса есть племянник, который его один раз навестил, но кроме него никого. У Рона большая семья, и все время разные поколения родственников приходят его повидать. Он больше похож на шестидесятипятилетнего, чем на восьмидесятичетырехлетнего. Может, дело в генах, но у Рона есть ради чего жить, несколько хороших лет еще впереди. Первое имя мистера Уилкинса было Джон, и Руби представляет Джонни Уилкинса, очаровывающего девушек, сочиняющего истории, – молодое лицо на старых плечах. Волосы зализаны назад, гребень в кармане, глаза ярко сияют, он любит их и оставляет их, вплоть до того самого вечера, когда он встречает девушку своей мечты, – они вместе ходят есть ириски, и он завоевывает ее сердце до тех пор, пока она не соглашается идти с ним к алтарю.
Мистер Уилкинс закончил с туалетом, Руби вытирает его, спускает воду в унитазе, моет руки, усаживает его обратно в инвалидное кресло, переносит на постель, проверяя, чтобы ему было удобно. Потом она смотрит в его затуманенные глаза и видит, как морфин взаимодействует с Альцгеймером. Морщины покрывают лицо Уилкинса, сосуды просвечивают сквозь желтую кожу. Должно быть, раньше он был гордым мужчиной, – это так же очевидно, как и то, что сам себя он не может видеть, и его способности, которыми он когда-то гордился, истощились. Морфин – хорошее лекарство… Все, что облегчает боль, должно быть хорошим, если налицо рак, о котором пациент даже не подозревает. Может быть, дряхлость на самом деле – благословение для некоторых людей? Говорят, болезнь Альцгеймера – тяжкое испытание не столько для больного, сколько для страдающих родственников… Руби гонит тоскливые мысли прочь – не в ее правилах допускать такие мысли. Это воспоминания о Бене вызывают мрачные ассоциации. Руби снова углубляется в работу, скоро уже сбивается с ног, – под жужжание душевых и перестук стерилизуемых ночных горшков утро проходит быстро. Завтрак накрыт, доктора делают обход, выписывают лекарства. Бесконечная череда дел означает, что все в порядке, добродушное подшучивание персонала немного облегчает работу, но к двенадцати Руби уже устала и собирается пообедать.
Она проходит назад через те же коридоры, заглядывает на ходу в пристроенную часовню и видит спину тинейджера, сидящего в одиночестве, уставившегося на ковер. Звуки детского смеха где-то неподалеку, двое мужчин задевают ее на ходу, – внезапно Руби чувствует себя выжатой как лимон. Ее ногам так тяжело, хотела бы она позволить себе сеанс массажа, а еще попить, а еще утолить голод, ничего нет лучше в такой горячий денек, чем сидеть на солнце с холодной пинтой легкого пива. В столовой она заказала пирог и чипсы, ледяную банку кока-колы и йогурт на десерт. Доун прибежала на пять минут раньше и сидела вместе с Салли, эти двое дружески спорили о субсидировании. Пробравшись через лабиринт столов и стульев, Руби присоединяется к ним. Вслед за ней как раз пришла Давинда, так что вчетвером они занимают целый стол.
– Если бы люди не были такими жадными и не возражали бы против того, чтобы заплатить несколько лишних пенни на налоги, им бы не пришлось переживать по поводу листов ожидания и нехватки кроватей. Большинство людей просто толстокожие и не видят дальше собственного носа.
– Я знаю, но у большинства каждая копейка на счету. Они вынуждены быть жадными. Во всяком случае, я не хочу говорить о работе во время перерыва на обед, хорошо? Все равно никакой погоды это не сделает.
Доун высказалась метко, с озорным смешком, искривившим испачканный рот. Салли же гораздо более серьезна, она активно участвует в профсоюзном движении и всегда искренне высказывает свое мнение, если речь заходит о политике. Давинда – девушка спокойная, прямая. Руби любит их, но Доун для нее ближе всех, они общаются не только на работе.
– Хорошо, но ты первая начала.
– Вы видели этого малого, которого сегодня привезли? – меняет тему Доун. – Господи, когда он хотел пописать, мне пришлось держать его перец, и он был размером с артиллерийскую пушку. Парень был без сознания, он даже не понял, что я ему помогала. Если его штука в спокойном состоянии такая, я хочу оказаться на ее конце, когда она отвердеет.
– Окажешься, – улыбается Салли. – Тебе понравится.
Доун опускает глаза, притворяясь скромницей.
– Не видела такого куска мяса со времен Стедли. Помнишь его?
– Я не скоро забуду Стедли, – вздыхает Салли. – Его надо было запереть. Такой же негодяй, как и мистер Робинсон.
– Я зашла как раз, когда Стедли наспех трахал эту тетку из другой палаты – прямо там, на своей кровати, и только занавеска вокруг них. У нее глаза были стеклянные, и я не удивляюсь. Она, должно быть, была под каким-то тяжелым наркотиком, иначе как можно пойти с ним трахаться? И именно я старалась сохранить на лице невозмутимую гримасу и в то же время надавать им по шеям.
– Он всю неделю следующую болтал, какой он герой-любовник, никому покоя не давал. А разговаривал всегда, глядя на твои сиськи, вместо того чтобы в лицо смотреть. Но я с ним справилась. Слабительное в чай – и все дела.
Руби отключается от разговора и разглядывает работников больницы, рассредоточившихся вокруг столов. Перед тем, как снова вернуться к работе, они наслаждаются минуткой покоя, читают газеты или сидят просто так, уставившись в пространство, может быть, мечтая о каких-то других местах и временах. У каждого из них полноценный аппетит, они выбирают дешевую еду, которая отлично набьет желудок. Хороший обед здесь стоит нескольких фунтов, которых хватило бы на целую неделю, если питаться дома. Руби смотрит в окно, на сквер с зеленой травой между строений, – хорошая дизайнерская идея: маргаритки высажены сплошной линией, цепочкой посередине газона. Окна уже открыты – жара, утром в отделении прохладнее, потому что солнце еще с другой стороны. Руби знает, что последние несколько часов на работе будут изнурительными.
Никакого шанса, что в этом году у нее получится отсюда уйти. Ей хотелось бы отправиться в отпуск, но у нее долги. Это очень печально, когда ты не можешь жить на то, что зарабатываешь. Это неправильно. Улыбаясь, Руби слушает, как Доун проповедует сдачу себя в аренду. В ответ она обзывает Доун шлюхой, и все смеются, прекрасно понимая, что в шутках Доун на самом деле слишком большая доля правды. Остроумная потаскушка самым бесстыдным образом не имеет никаких иллюзий. Твое тело – вещь особенная, неотделимая от твоей личности… Впрочем, Руби далека от морализаторства. Давинда, сидящая напротив, вдруг начинает икать. Руби смотрит на нее и обнаруживает, что та вся в слезах – Давинда смеялась чуть ли не до судорог.