Страница 23 из 64
9
Руби остервенело отмывала один из своих ботинок, когда Салли наклонилась и сообщила ей о Роне Доузе. Сначала она не поняла этих слов, кивнула и продолжала тереть ботинок. Двадцать пять фунтов, и она их в первый раз одела, а пациент испачкал, Папа разбрызгал кожуру от морковки и фасоли. Она не могла в это поверить. Она только две минуты как на работе. Папа был плох, и она знала, что рвота – это очень больно, потому что у него в животе эти острые боли, и операция по исследованию брюшной полости в таком возрасте опасна. Она не могла на него сердиться, да плюс еще один из его сыновей вчера вечером заплатил за ее ужин, вспомнил ее по своим посещениям в больнице. Она хотела заплатить, не любила быть обязанной людям, но закончилось все бесплатным кебабом и маленьким ореховым кексом, политым медом. Папа очень старался, но не всегда мог успеть в туалет. Это не его вина. Нетвердо стоящий на ногах, он нуждался в руке, на которую можно опереться, и когда он исчез за дверцей туалета, она знала, что ему безумно стыдно. Она уговаривала его не переживать, она все это уже видела. Сколько раз за день она все это говорила? Она оставила Папу с его проблемами наедине, пошла к раковине, схватила полотенце и бутылку дезинфицирующего средства.
Но она все равно напевала, топала по жизни с мелодией в голове и весной в шагах, пораженная идеей, что весь мир – это звук, вибрация прямо в ее мозгу, мозжечок как струна, ди-джей Хромо говорил ей это прошлой ночью, а она улеглась в кровать и выключила свет, растянулась, открыла окно и включила радио, Хромо говорил, что ничего нет постоянного, просто иногда выдается случай увидеть правду.
Знала ли она о том, и сигнал был настолько ясным, что казалось, он сидит в углу ее комнаты, знала ли она, что однажды ученые доказали, что слепые атомы, из которых состоит сама жизнь, считались постоянно твердыми частицами, до тех пор, пока ученые наконец не заглянули внутрь и не обнаружили, что каждый из этих атомов состоит из вибрирующей энергии, и сидя в своем тайном уголке, он выразительно рассказывал о преимуществах относительной атомной массы, которая не отдает свой ареал, что последняя вылазка стоила спутника, и на чем он заострял внимание – на том, что было вокруг Руби, и все это не было таким, каким казалось, это вибрировало быстрее и быстрее, и это была музыка, волна, звук, который сотворил мир, как тот ящик с рисунками с червоточинами прямо перед ее глазами, и она могла видеть за формами, знала, что все это раскалывается на маленькие частички, так много, несметное количество возможностей, и ты никогда не сможешь их сосчитать, и это уже было внутри нее, понимание жизни Джонни Хромозона, это пришло из работы в госпитале, и не было конца этой работе, в трудные минуты – словно на конвейере, который никогда не выключается, вирусы, которых ты даже не видишь, лишают сил могучих людей, любители подраться, которые у них лежали, были убиты микробами, двадцать пять лет – и все накачанные мускулы не могут его спасти, не было счастливого финала, но если рассматривать вещи в частном порядке, то был, большинство пациентов выздоравливало, так что когда Хромо сказал, что мир вокруг них был дыханием вовнутрь и наружу, и этим достигаются разные цели, она поняла, могла видеть, что это правда, смотрела, как движутся стены, волны идут прямо к Поле, прошлой ночью, когда она стояла с бутылкой, торчащей изо рта, и терла зубы об стекло, пена стекала по шее, мокрые полотенца наконец вытерли блевотину больного с ее ботинка, после пяти минут оттирания, спустилась Доун и побрызгала ее ботинки духами. Руби держала ботинок перед носом, рвотой не пахло, и она снова пошла в туалет и постучалась к Папе.
– Там у вас все в порядке?
Раздался приглушенный звук, и она отступила назад. Она не могла думать о Роне, мистере Доузе, прямо сейчас, все что угодно, кроме этого, сконцентрировалась на ди-джее Хромо, будто и сейчас она могла его слышать, раз ничего не было постоянным, то ничего не имело значения, нереальное, ничто из этого не было реальным, слезы были не нужны, и не нужны машущие крыльями бабочки в ее животе, и не нужно было сдерживать тошноту.
Дверь открылась, и Папа стоял, держался за раму, глядя на пол. Она помогла ему дойти обратно до постели. Он стоял, понурив голову, опустив глаза от стыда, она хотела бы, чтобы он посмотрел, как все вокруг них движется, эти протоны снуют туда и обратно, и она хотела бы, чтобы он понял, что запахи и цвета не были такими, какими казались, это была только морковь и фасоль, не надо об этом переживать, это еда, дающая энергию, и она почти рассмеялась, думая об этом, и уложила его обратно в постель. Он взял свои четки и стал их перебирать, постоянные щелчки печалей Папы.
– Спасибо, сестра, – сказал он.
Теперь работа была сделана, и она подумала о Роне. Торопливо выходя из палаты, она услышала, как Салли говорила, что ему было восемьдесят четыре года и это отличный возраст, а Руби заплакала невидимыми слезами. Была тишина. Просто ее дыхание, тяжелое, как перепуганный старик сзади в кислородной маске, задыхающийся. Никто не умирает от старости, на самом деле нет. Руби знала, что имела в виду Салли, он мог жить дольше, чем другие люди, ну и что с этого? Просто никто не думал, что его время пришло. Насчет таких вещей испытываешь некоторое предчувствие.
Рон был таким бодрым, таким интересным человеком, он сделал в жизни больше, чем любой другой человек из всех тех, кого она когда-либо встречала, география и история слились в одно, прыжок в другое измерение, которое было более странным, чем жизнь в Хромозоне, и когда Рон стал ходить, Руби сидела в комнате с телевизором с ним и пила чай, это было почти что трансом, тем же самым, как и проснуться под песню «On the Parish». Он тоже слушал, заинтересованный в каждом человеке и каждой вещи. Ей так это в нем нравилось. Вот так она чувствовала. Когда ты стар, воспоминания гораздо более важны, чем куча денег. Это были его слова, и они затронули струны ее души. Она знала, что он подразумевал. Это было очень личным, и за это она его любила, встретила его только три недели назад, а чувствовала, будто знала его всю жизнь. Нужно крепко держаться за воспоминания. Самое ужасное, когда ты обнаруживаешь, что столько лет ты впахивал, а потом их украли, и ты заканчиваешь свои дни усталым и без награды. Она думала о своей маме и чувствовала, как холодные мурашки бегут по телу, ее кожа была почти ледяной, хотя в больнице жарко, вентиляторы лязгали в палатах, мимо которых она шла.
Руби нырнула в один из туалетов в коридоре, для посетителей и прохожих, заперлась изнутри, в кабинке, и залилась слезами, смывая всю свою показную строгость. Она всхлипывала, пытаясь успокоиться. Как будто умер ее родной дедушка. Так тоскливо. Рон был счастлив, бодрее многих людей его возраста, и он был достаточно здоров, был почти что готов выписаться и отправиться домой. Она никогда не видела его дома, но знала, как он проводил время. Не похоже, чтобы он кому-то мешал, был один, покинут.
Она просидела там добрых десять минут, вытерла лицо бумагой и пришла в себя, вышла обратно в коридор. Салли ждала ее там.
– Я видела, как ты туда пошла, – сказала она. – С тобой все в порядке?
– Думаю, да. Это правда глупо. Я едва его знала. Это просто… я не знаю…
– Маурин сказала, что тебе надо пойти выпить чашку чаю. Она знает, как ты его любила, сидела с ним у телевизора во время перерывов. Как будто он был твоим дедушкой. Он прожил долгую жизнь. Тебе стоит об этом помнить.
– Я знаю, но это все несправедливо. Я знаю, что он был старым, но такое чувство… меня не волнует, кто что скажет. От чего он умер?
– Похоже, что сердце остановилось. Оно было слабое, ты знаешь. Он умер во сне. Не мучился.
– Да, это хорошо, но я не могу даже поверить. Тебе кажется, что ты знаешь, что тебя ждет. Некоторых привозят сюда, и с этого момента они уже больше не думают о возвращении домой. Ты понимаешь, о чем я?