Кровь и лед

Запирая аптеку на замок (в основном это приходилось делать из-за наличия здесь большого количества настойки опия, которая использовалась как снотворное для некоторой категории больных), она глянула на свое отражение в стекле шкафа. Темные волосы, обычно туго сколотые под белым чепцом, немного растрепались; пришлось задержаться на минутку и привести их в порядок. Если мисс Найтингейл вдруг спустится из своей комнаты на верхнем этаже и увидит, что ночная сиделка выглядит неопрятно, она, мягко говоря, не обрадуется. При всем ее чутком отношении к пациентам, мисс Найтингейл при необходимости могла устроить и серьезную выволочку.

Элеонор потушила газовую лампу и вышла в коридор. Направляясь к лестнице, чтобы подняться в солярий и навести там порядок, — мисс Найтингейл свято верила в целительные свойства солнечного света, — она случайно бросила взгляд в сторону входной двери и сквозь стекло заметила карету, остановившуюся прямо напротив главной лестницы. Присмотревшись внимательнее, она увидела, что из кареты выбрались три человека и, как ни странно, стали подниматься по ступенькам. Неужели они не знают, что посещение больных разрешено только в послеобеденное время?

Не успела Элеонор подскочить к двери, чтобы предвосхитить звонок — ей не хотелось понапрасну беспокоить пациентов, — как раздалось звяканье колокольчика, а спустя миг — громкие удары кулаков по двери. Через стекло внутрь всматривалась чья-то физиономия с пышными бакенбардами.

— Откройте! Нам требуется помощь, — раздался голос.

Говорящий вновь занес кулак над дверью, но Элеонор щелкнула замком и отворила ее. Взывающий о помощи крупный мужчина в военной форме в первую секунду, похоже, смутился и произнес:

— Извините за столь вероломное вторжение, мисс, но нашему приятелю требуется медицинская помощь.

Вышеуказанный приятель, тоже в красном кавалерийском мундире, зажимал рукой плечо, тогда как третий военный поддерживал его за локоть.

— Это женская больница, — проговорила Элеонор, — и боюсь…

— Нам это прекрасно известно, — оборвал ее румяный, — но случай неотложный, а куда еще обратиться, мы не знаем.

Из раны на руке светловолосого военного текла кровь. Странно, но этот человек вдруг показался ей знакомым. Внезапно Элеонор осенило: да это же тот самый прохожий, который улыбнулся ей всего несколько часов назад, когда она высунулась из окна, чтобы закрыть ставни!

— Врача сейчас нет на месте. Он появится только утром.

Здоровяк обернулся к своим спутникам, стоявшим несколькими ступеньками ниже, словно не знал, как поступить дальше, и искал у них поддержки.

— Меня зовут лейтенант Синклер Копли, — сообщил раненый. — Я получил ранение во время схватки с негодяем, напавшим на женщину.

Элеонор в нерешительности стояла на пороге. Интересно, как бы поступила мисс Найтингейл? Будить главу больницы девушка не решалась — в конце концов, разве она, Элеонор, не ночная сиделка, на которой лежит принятие решений? — и в то же время чувствовала, что обязана помочь истекающему кровью мужчине.

— Короче говоря, меня подстрелили, — продолжал лейтенант, — нужно обработать рану. — Он одолел оставшиеся ступеньки, освещаемый тусклым светом уличного фонаря, и жалостливо посмотрел ей в глаза. — Может быть, вы хотя бы осмотрите руку и сделаете что-нибудь, чтобы я протянул до утра, когда смогу обратиться к хирургу? Вы же сами понимаете, — добавил он, обнажая пропитанный кровью рукав мундира, — необходимо как-то остановить кровотечение.

Элеонор продолжала растерянно мяться в дверях, пока наконец здоровяк, очевидно, потеряв терпение, не сказал:

— Ладно. Француз, Синклер, за мной. Я знаю одного аптекаря на Хай-стрит. За ним должок числится.

Он повернулся и стал спускаться, однако блондин не шелохнулся. Элеонор внезапно пришло в голову, что он обратился в женский госпиталь только потому, что хотел получить помощь именно из ее рук. От одной этой мысли щеки девушки залил румянец.

Она отступила в сторону и распахнула настежь массивную дверь.

— Только, пожалуйста, не шумите. Другие пациенты спят.

Элеонор закрыла дверь и провела посетителей по широкому прохладному — открыты были все окна — коридору в приемное отделение, которое представляло собой нечто среднее между холлом и хирургической смотровой. В передней части зала стояли кресла, стол и светильники с отороченными кисточками абажурами, а дальше за перегородкой — диагностический стол, набитый конским волосом под кожаной обивкой, белая тряпичная ширма и запираемый шкафчик для хирургических инструментов и небольшого запаса лекарств и перевязочных материалов.

— Кстати, я капитан Рутерфорд, — представился крупный мужчина, — а этот замечательный джентльмен — лейтенант Ле Мэтр, в миру известный как Француз. Все приписаны к 17-му уланскому полку.

— Очень рада знакомству, — ответила Элеонор; мундиры и особая манера речи выдавала во всех троих представителей аристократических семей, — но вынуждена снова просить вас говорить потише.

Рутерфорд кивнул, в знак согласия приложил к губам палец и направился к одному из кресел. Там он взял со стола лампу, подправил фитиль, вынул из кармана пачку сигар и протянул одну Ле Мэтру. Чиркнув спичкой по подошве сапога, он зажег две манильские сигары, и мужчины с удовольствием развалились в креслах.

— Займитесь поскорее нашим другом, — прошептал Рутерфорд, махнув Элеонор рукой в сторону смотрового помещения. — Мы не хотим, чтобы он помер здесь до того, как его пристрелят русские.

Француз гоготнул, тут же, впрочем, зажав рот ладонью.

— Не обращайте на них внимания, — мягко сказал Синклер. — Они растеряли хорошие манеры в казармах.

Молодой человек шагнул к диагностическому столу и начал снимать мундир, но когда попытался спустить продырявленный рукав, поморщился от боли — кровь запеклась, и ткань прилипла к коже. До этого момента Элеонор не слишком задумывалась над тем, что и как делает (мысленно она уже насчитала по крайней мере три правила, которые успела нарушить), однако страдания лейтенанта, который старался оторвать окровавленный рукав от раны, моментально вернули ее к реальности.

— Позвольте мне!

Торопливо отперев шкафчик, девушка извлекла из него портняжные ножницы. С их помощью сделала в рукаве большое отверстие, аккуратно отслоила через него прилипшую к ране ткань, помогла снять испорченный мундир.

И замялась, не зная, что делать дальше.

Лейтенант усмехнулся минутному замешательству Элеонор, забрал у нее мундир и бросил на вешалку за спиной у девушки, о существовании которой она совершенно позабыла. Затем уселся на краешек обитого кожей стола.

Белая рубаха также была изорвана и залита кровью, тем не менее Элеонор и мысли не допускала попросить его снять еще и ее. Сокрушаясь, что приходится портить рубашку из такого превосходного материала, девушка разрезала ножницами рукав от запястья до плеча. Но что смущало Элеонор сильнее всего, так это прикованный к ней взгляд лейтенанта. Молодой человек внимательно ее изучал — от зеленых глаз до прядей темно-каштановых волос, выбившихся из-под белоснежного чепца. Девушка чувствовала, что снова заливается румянцем, однако как ни старалась подавить в себе смущение и заставить кровь отхлынуть от щек, так и не смогла ничего с собой поделать.

Наконец рукав рубашки был разрезан надвое. Осмотрев рану, Элеонор поняла: пуля хоть и вырвала из руки лейтенанта часть плоти, тем не менее кость не задела и даже не проникла слишком глубоко в мышцу. Хотя в госпиталь еще ни разу не привозили пациентов с таким характером ранений, схожие случаи все-таки бывали — одна пожилая леди, например, напоролась на каминную кочергу. Хирург редко позволял медсестрам принимать сколько-нибудь серьезное участие в операциях.

— Ну что? — спросил ее лейтенант. — Смогу я прожить один лишний денек и немного повоевать перед смертью?

Элеонор не привыкла, чтобы к ней обращались в игривом тоне, особенно пациент, да еще с обнаженной окровавленной рукой. Рукой, которую хочет доверить только ей и никому другому.