Ярость ацтека

И тут, как будто услышав наше перешептывание, невесть откуда материализовался тюремщик.

– Эй вы, безденежные léperos, а ну выметайтесь. Лучшая комната в этой прекрасной гостинице зарезервирована для другого гостя.

В алькове и впрямь поселился новый заключенный, здоровенный метис-лавочник, угодивший сюда за какие-то махинации с налогами. В отличие от мятежного писаки-слюнтяя запугать этого малого было не так-то просто, я даже не стал и пытаться. Так что пришлось нам с Лизарди покинуть уютный закуток и обосноваться у стенки, привалившись к ней спинами.

Лизарди застонал, обхватив голову руками.

– Какой позор, – причитал он. – Я, чистокровный испанец, получивший образование в университете, вынужден жить в гнусных условиях, среди жалких léperos.

Я влепил ему подзатыльник.

– Если еще раз оскорбишь меня, я обмакну твою голову в ведро с дерьмом.

Правда, сказано это было больше для виду, на самом деле я не злился на Хосе. К моему удивлению, он оказался в своем роде отважным человеком, хотя стойкость его проявлялась лишь в верности идеалам, а вот всякого рода физических тягот он страшился пуще изнеженной собачонки. Мне это сочетание храбрости и трусости было в диковину, тем паче что при всей моей несомненной мужественности у меня самого напрочь отсутствовали какие-либо идеи, философские взгляды или политические убеждения. Я действовал исходя из требований момента, всегда жил исключительно сегодняшним днем, брал то, что меня привлекало, и отбрасывал все, меня не интересовавшее. В частности, меня совершенно не занимали такие материи, как религия или политика, управление колониями и божественное право королей. Лизарди, скажем, мог часами распинаться о том, действительно ли Папа является наместником Бога на Земле, а мне это было безразлично – как раньше, до встречи с ним, так и теперь. Заразить меня своими идеями Хосе не удалось, я по-прежнему ни во что не верил.

Мой товарищ дремал, когда ввалился тюремщик и велел нам собираться на дорожные работы.

– Это еще что за новости? – спросил меня Лизарди. – Что мы будем там делать?

– Вкалывать, как рабочий скот. Тюремные власти сдают рабочую силу в аренду подрядчику, который занимается починкой дорог.

– И что, часто мы будем этим заниматься?

Я пожал плечами.

– Меня назначили в первый раз.

– Но я креол! Это неслыханно. Я поговорю со смотрителем тюрьмы.

– Валяй. Чем чаще ты будешь напоминать о себе, тем быстрее тебя отправят на виселицу. И обязательно вздернут тебя, этакого чистокровного белого, на чистой белой веревке. Надеюсь, это послужит тебе утешением.

Стражник сковал мои лодыжки двухфутовыми ножными кандалами, после чего такие же оковы надели и на Лизарди. Остальные заключенные подобной чести не удостоились: задержанные за пьянство или драки, они все равно не удрали бы дальше ближайшей пулькерии.

Построив в колонну, нас вывели из сумрака темницы на слепящий солнечный свет, и я наконец смог полной грудью вдохнуть воздух, чистый и свежий, а не отравленный зловонными миазмами тюремной камеры.

Правда, здесь, на залитой ярким солнечным светом улице, особенно остро ощущалось, насколько я грязен. ¡Аy de mí!Как же от меня, должно быть, воняет. Улицы выглядели незнакомыми, хотя я раньше ходил по ним сотни раз. Теперь я видел все по-другому, подмечая детали, на которые раньше не обращал внимания: цвета стали ярче, грани резче, люди казались более живыми, деятельными и энергичными.

В прошлом я всегда был таким напыщенным эгоистом и настолько гордился своим исключительным положением в жизни (я в прямом и переносном смысле слова почти всегда возвышался над толпой, гарцуя на великолепном скакуне), что не считал нужным изучать мир, существовавший вокруг меня, и уж тем более подо мною. Теперь люди тоже старались убраться с моей дороги, однако вовсе не потому, что боялись моего хлыста или конских копыт; встречные шарахались от одного только нашего вида, я уж не говорю про исходившую от нас вонь. Интересно, вот эти прохожие, слыхали они уже лживую историю о вымышленных преступлениях Хуана де Завала?

Признаюсь, я никогда не испытывал уважения к простолюдинам, даже к почтенным лавочникам или чиновникам, и теперь они вдоволь посмеются, когда придут полюбоваться на казнь высокомерного аристократа. Глазеть на то, как вешают преступников, – это любимая забава черни, и всякий сброд будет драться за места в первых рядах, чтобы получше видеть, как петля сдавит мою гортань и сломает шейные позвонки.

Нас вывели на дорогу, которая вела к paseo. Недавний ливень, сопровождавшийся настоящим ураганом, размыл ее, и нам предстояло заново замостить тракт булыжником. Эх, сколько раз в былые времена прогуливался я по этой дороге, сколько раз скакал по ней на Урагане, приветствуя встречных сеньорит.

Теперь я тащился по ней, грязный, вонючий, босой и в кандалах, которые к тому времени, когда мы добрались до улицы, уже до крови натерли мне ноги. Я пытался отогнать боль воспоминаниями о тех временах, когда гарцевал здесь на могучем вороном жеребце, наводя страх на слуг и восхищая сеньорит: они кокетливо хихикали и прятались за китайскими шелковыми веерами, услышав мои посулы во имя их красоты убивать англичан и драконов.

К действительности меня вернул грубый оклик подрядчика, который, указав на нагруженные камнями телеги, зычно возгласил:

– Эй вы, черти! Я заплатил вашим тюремщикам за то, чтобы вы работали, и работать вы у меня, уж будьте уверены, еще как будете. Отлынивать я никому не позволю. Кто попробует, для начала отведает моего сапога, а станет упрямиться, так и кнута. За дело!

Переложив камни с телег в мешки, мы потащили их в самый конец перегороженной улицы, на участок, который следовало замостить. Работа заключалась в том, чтобы рыть в земле небольшие ямы и вставлять в них камни. Очень скоро у меня на ногах живого места не осталось. Лизарди работал в сапогах, так что ему было полегче, однако руки его быстро покрылись волдырями и кровоточили не меньше, чем мои ступни.

– Руки, державшие перо истины, обагрились кровью неволи, – промолвил он, морщась от боли.

– Прибереги это для своих памфлетов, – пробормотал я. Пока мы работали, мимо проехало немало богатых сеньорит в каретах и молодых кабальеро верхом на лошадях. Я узнал многих из них, но никто, хвала Господу, не признал Хуана де Завала в грязном, вонючем узнике, с ободранными руками и кровоточащими ступнями, едва держащемся на ногах от боли и усталости. Никто, хотя при виде первого из своих знакомых я буквально застыл на месте, окаменев от ужаса и позора.

Глядя на всех этих изысканно одетых кабальеро, восседавших на красивых холеных скакунах, я завидовал уже даже не им, а их коням, поскольку... И тут десятник пнул меня в ногу с такой силой, что моментально хлынула кровь.

– Давай работай, свинья!

Пришлось вернуться к работе, хотя ко всем моим ссадинам и волдырям теперь добавилась еще и кровоточащая рана от грубого сапога. А ведь попробовал бы этот негодяй тронуть меня всего лишь пару недель назад... Да что там говорить, то была совсем другая жизнь, другой мир.

Я вспомнил, как однажды ночью, это было давным-давно, когда я ночевал под звездами в компании vaqueros со своей гасиенды, один из пастухов описывал мне ад ацтеков. В их загробном мире (он называется Миктлан, или Темная Обитель) люди проходят через множество испытаний: переплывают бурные реки, оказываются среди ядовитых змей, сражаются со злобными чудовищами, с ягуарами из джунглей, и прочее в том же духе. И вот теперь я невольно призадумался: не произошло ли ненароком какое-то смешение того и этого света и не ввергли ли меня ацтекские боги еще на земле в свой индейский ад? Умершему надлежит преодолеть девять преисподних Миктлана, объяснял мне vaquero, и, лишь пройдя множество мучительных испытаний, он сможет обрести наконец вечный покой. Но не воспарить на Небеса, как у христиан, а лишь окончательно избавиться от страданий, обратившись в ничто.

Может быть, мне на роду написано страдать, и капризная Фортуна захотела еще при жизни испытать мою стойкость чередой ужасных несчастий, с тем чтобы в конце концов я, подобно ацтеку, попал не в райские сады, а в небытие вечной ночи.