Ярость ацтека

– Ты путаешь невежество с безразличием. Разумеется, я слышал обо всех этих событиях. Просто меня не интересует политика и всякие там революции: подобная ерунда волнует только глупцов да книжных червей вроде тебя.

– Ах, amigo, отсутствие интереса к политике лишь подтверждает твое невежество! Именно из-за равнодушия таких, как ты, тираны продолжают править и мир не меняется в лучшую сторону!

Ну и пошло-поехало: все в том же роде, и чем дальше, тем пуще. Лизарди получил университетское образование, говорил на латыни и греческом, про философов да королей знал, наверное, все, а вот в реальной жизни не разбирался ни на грош. Насчет прав человека мог часами разливаться соловьем, но как люди живут в действительности, представлял себе плохо. Хосе был плохим стрелком, скверным наездником и совсем уж никудышным фехтовальщиком. На гитаре он не играл, спеть серенаду возлюбленной не сумел бы нипочем, а оказавшись вовлеченным в самую пустяковую стычку, мигом удрал бы, поджав хвост. Но если в чем мой новый товарищ и проявлял храбрость, так это в писанине, когда проливал на бумагу не алую кровь, а чернила, которые обретали под его пером форму стихов, басен, диалогов, нравственных поучений и политических памфлетов. И ведь в конце концов именно писанина довела его до тюрьмы. Вот как сам Лизарди рассказывал мне об этом:

– Я осудил незаслуженные привилегии гачупинос и то, что вице-король попустительствует этой несправедливости. Мы, креолы, уроженцы колонии, повсюду ущемлены в своих правах и возможностях, ибо лучшие должности, выгодные лицензии и прочие преимущества достаются выходцам из Испании. Между тем они здесь лишь временные гости: зачастую гачупинос оставляют семьи дома и приезжают сюда только затем, чтобы плодить бастардов и пожинать плоды чужого труда. Они узурпируют высокие посты в нашем правительстве, университетах, армии и церкви. Мало того что гачупинос бессовестно грабят наши промыслы, рудники и гасиенды, так они еще вдобавок взирают на креолов с презрением.

И я считаю абсолютно несостоятельным утверждение, что подобная система якобы основана на чистоте крови, ибо мы, креолы, такие же испанцы, как и гачупинос, родившиеся в метрополии. Все дело тут в другом: в желании короны сохранить безраздельный контроль над колонией. Иначе почему Новой Испании отказано в праве выращивать оливки для производства оливкового масла и виноград для изготовления вина? Ну объясни мне, Хуан, какая во всем этом логика? Мы вынуждены покупать продукты в Испании, хотя можем производить их на месте, что обойдется куда дешевле.

Признаться, его жалобы растравили мне сердце: я вспомнил, что и сам еще совсем недавно носил и пускал в ход острые шпоры.

– Я выразил свои мысли на бумаге и опубликовал памфлет в столичном городе Мехико, – продолжал рассказ Лизарди. – Там содержался прямой вызов вице-королю, я настоятельно требовал устранить несправедливость, покончить с угнетением и запретить приезжим занимать высокие должности в колонии, если только они не намерены поселиться здесь навсегда. А еще я хотел, чтобы колониям разрешили самостоятельно производить все необходимые товары, дабы те могли конкурировать с привозными, а возможно, и вывозиться в Испанию. Разумеется, вице-король с презрением отверг все мои требования, и, узнав, что служители Аудиенсии добиваются моего ареста, я был вынужден бежать из города. Увы, меня все-таки схватили здесь, в Гуанахуато, сегодня утром. Нашлись предатели, которые донесли на меня.

– Тебя опознали?

– Нет. Взяли с поличным. У меня на руках еще осталось немало экземпляров памфлетов, и меня арестовали, когда я распространял их.

– Вот оно что! И еще говорят, что образование приносит пользу! – заключил я и почесался.

– Почему ты постоянно чешешься? – спросил Хосе.

Я продемонстрировал ему вошь.

– Этот hombre находит меня аппетитным. А не далее как сегодня ночью его собратьев будешь кормить и ты.

– А сам-то ты как сюда угодил? – поинтересовался Лизарди. – Я вижу, что, несмотря на невежество и заносчивость, у тебя речь и манеры настоящего кабальеро. Какое преступление ты совершил?

– Убийство.

– Ну разумеется, на почве страсти? Ты убил свою возлюбленную или счастливого соперника?

– Меня обвиняют в убийстве моего дяди.

– В убийстве дяди? А зачем ты... – Он озадаченно уставился на меня. – ¡Аy de mí!Я понял, кто ты. Тот самый негодяй, Хуан де Завала.

– Ты слышал обо мне? Расскажи, что за толки ходят об этом в городе?

– Говорят, что ты гнусный обманщик, который выдавал себя за гачупино: сперва внушил доверчивому старику, что якобы ты его родной племянник, а потом убил беднягу, дабы завладеть наследством.

– А ты, случайно, не слышал о том, что я насиловал монахинь и обворовывал сирот?

– Так ты совершал еще и эти преступления?

– Я вообще не совершал никаких преступлений, глупец. Я жертва. Ты вот утверждаешь, будто из своих книг вынес некоторое представление о том, что справедливо и нет. Так выслушай меня и скажи, случалось ли тебе читать о большей несправедливости, чем эта.

Я поведал ему свою печальную историю. Рассказал, как меня обвинили в том, будто я намеренно выдавал себя за другого (хотя на самом деле именно Бруто с детства внушал мне, будто я являюсь урожденным де Завала), и о страшных событиях последнего времени.

Лизарди слушал внимательно, изредка задавая вопросы. Когда я закончил рассказ о том, как Бруто пал жертвой собственного коварства, мой ученый сосед лишь покачал головой.

– Знаешь, чтобы ярче выразить свои идеи, я пишу басни, в которых многое выдумываю из головы, но клянусь, Хуан де Завала, мне в жизни не удавалось сочинить ничего столь поразительного, чем твоя правдивая история. – Тут Хосе нахмурился, взглянул на меня исподлобья и добавил: – Если только она правдивая.

– Я готов поклясться, что говорю правду, на могиле той шлюхи, которая, как уверяют, выносила, родила и затем продала меня.

– В этом нет нужды, я тебе верю. Ты уж не обессудь, но у тебя бы просто мозгов не хватило, чтобы самому придумать так лихо закрученную историю.

Еще неделю назад я бы предложил этому шуту-книгочею выбрать оружие и вызвал бы его на поединок, однако сейчас, натворив столько глупостей, я, как это ни парадоксально, чуток поумнел и научился не петушиться впустую. Ни к чему задирать этого умника, лучше держаться поближе к его припасам.

Неожиданно в камере появился тюремщик с наполненной провиантом корзиной, соломенным матрасом и хлопчатобумажным покрывалом. Он подошел к нашему алькову, поставил корзину и опустил на пол матрас.

– У меня уже есть один, – сказал Лизарди.

– Это для кабальеро, – буркнул тюремщик, кивнув в мою сторону. Последнее слово он произнес не без издевки.

Я вскочил на ноги.

– Как, мне теперь полагается матрас? Неужели вице-король понял, что местные власти допустили ошибку, и прислал мне подарок?

– Единственное, что пришлет тебе вице-король, так это тугую петлю, чтобы, когда тебя вздернут, шея сломалась сразу и палачу не пришлось вешать тебя дважды. – Он указал рукой на корзину, матрас и покрывало и пояснил: – Кто-то прислал слугу со всем этим для тебя и некоторой мздой для нашего брата, тюремного служителя. Имя твоего благодетеля слуга назвать отказался, да нам оно и без надобности. Даже метису вроде меня ясно, что если кто и позаботится о тебе, дон Убийца, так это женщина. Только женщина способна на такую глупость.

¡Ay María!Я знал это! Изабелла послала мне матрас и корзинку с едой. Никто никогда не любил меня так, как она. Бруто ошибался, считая Изабеллу ветреной, пустоголовой кокеткой. Приключившееся со мной несчастье отвратило от меня многих в Гуанахуато, включая и родителей девушки, но у нее самой любящее и верное сердце, доказательством чему служат эти дары! Я испытал бесконечное облегчение, сопряженное с толикой стыда, ибо все-таки позволил себе усомниться в Изабелле, гадая, не были ли правдой те недобрые слова, которые мне приходилось слышать от Бруто, да и не только от него одного. Теперь я уверился в том, что все старания недругов тщетны: моя дорогая Изабелла освободит меня из этой адской дыры и я снова буду скакать рядом с ее экипажем на paseo.