Ярость ацтека

Собрав в узел одежду, я закинул его на спину и отправился на конюшню, чтобы велеть Пабло оседлать Урагана, но стервятники, призвав на помощь альгвазила, мигом выпроводили меня за ворота, даже не позволив забрать лошадь. Когда я повернулся, чтобы сказать им что-нибудь на прощание, ворота захлопнулись перед самым моим носом.

– Peon! – презрительно выкрикнул один из моих «кузенов» из-за закрытых створок.

Несколько часов тому назад за такие слова я выпотрошил бы его клинком, но сейчас был слишком потрясен и раздавлен, чтобы отстаивать свое право на pureza de sangre, настолько ошеломлен, что почти не осознавал, что происходит вокруг. Все это казалось кошмаром и полнейшей бессмыслицей. Ноги несли меня прочь от дома, мысли лихорадочно метались в голове, и я ничего не видел вокруг.

Если Бруто прав и я не Хуан де Завала, то как же тогда меня зовут? Неужели возможно, чтобы всего несколько слов отняли у меня имя и украли саму мою душу?!

Ну уж нет, так просто я сдаваться не собираюсь!

Стряхнув с себя мрачное уныние, я обнаружил, что очутился возле постоялого двора, куда обычно заходил выпить и поиграть в карты с другими молодыми кабальеро. Ноги привели меня туда сами, не помню как.

Я зашел внутрь, неожиданно почувствовав облегчение. В нынешней ситуации было совсем неплохо оказаться в хорошо знакомой компании местных завсегдатаев и приветливого трактирщика. По крайней мере, будет с кем обсудить все это безумие. Ничего, туман растерянности, мешающий мне толком сосредоточиться, рассеется, и я смогу решить, что же делать дальше.

Здешние завсегдатаи, трое моих постоянных собеседников и собутыльников, были на месте и сидели за обычным нашим столом. Мой стул не был занят. Я направился прямо к приятелям, уселся и, покачав головой, заявил:

– Ну, друзья мои, я вам сейчас такое расскажу – не поверите...

Все молчали. Когда я посмотрел на Алано, сидевшего напротив меня, он смущенно отвернулся. Остальные, когда я попытался заглянуть им в глаза, последовали его примеру. А потом все трое встали и перешли за другой стол, оставив меня в одиночестве. В одиночестве и полнейшей растерянности: я был словно прикован к месту, ибо плохо соображал.

В заведении воцарилась гробовая тишина. Трактирщик, вытирая руки о фартук, подошел ко мне и, тоже отводя взгляд, угрюмо пробурчал:

– Может, вам лучше уйти, сеньор? Это неподходящее место для вас.

Неподходящее место.

Смысл его слов дошел до меня не сразу. Этот негодяй имел в виду, что в его трактире собирались испанцы, а мое место – в заведении для пеонов.

Гнев заставил меня вскочить на ноги.

– Ты что же, думаешь, будто я не такой белый, как ты?

10

Когда я вышел на улицу, гнев испарился, и в душе воцарилась какая-то странная пустота. Я был настолько сбит с толку, подавлен и растерян, что у меня не осталось сил даже на злость. Мой боевой задор выветрился, я бесцельно тащился по улице незнамо куда, снова доверившись ногам и не имея ни малейшего представления о том, что делать, куда идти и где я буду сегодня ночевать. Что я стану есть, во что переоденусь – на улице холодало, и я уже начинал зябнуть. Мне требовались теплый плащ, очаг, сытный ужин и бренди, чтобы разогреть кровь.

Через дорогу находился трактир, куда я никогда раньше не заглядывал. Оттуда тянуло пульке, потом и какой-то жирной пищей – еще недавно эти запахи напрочь отбили бы у меня охоту даже приближаться к подобному заведению, но сейчас я вошел и уселся за свободный стол.

– Что желает сеньор? – поинтересовался трактирщик.

– Бренди, самого лучшего, какой у тебя есть.

– У нас нет бренди, сеньор.

– Тогда вина. Причем настоящего испанского, а не кислятины. Принеси мне хорошего вина.

– Конечно, сеньор, у нас есть хорошие вина.

Он говорил учтиво, ибо по одежде признал во мне человека не здешнего пошиба: оглядевшись, я понял, что попал в заведение для простонародья, хотя все же и на ступень выше заурядной распивочной или пулькерии.В пулькериях, что видно из самого названия, подавали пульке, вонючий туземный напиток из перебродившего сока агавы: он стоил дешево и потому был в ходу у самых низов. А в этот трактир, похоже, заглядывали метисы и индейцы, занимавшие на общественной лестнице ступеньку повыше, – писцы или приказчики; так что помимо туземного пойла здесь подавали и вино, конечно, не самое лучшее по меркам Испании, но все же доставленное в колонию именно оттуда. Местного виноградного вина в Новой Испании не было, ибо разводить виноград здесь запрещалось, и жителям приходилось довольствоваться тем, что присылала метрополия.

Как только мне принесли кувшин, я мигом наполнил кружку до краев и выпил. Вино было так себе, но я решил не привередничать.

– А теперь принеси мне хороший кусок говядины, но только чтобы без хрящей и пленок. Еще картофель и...

– Прошу прощения, сеньор, у нас есть только бобы, тортильи и перец.

– Бобы и тортильи? Это еда для нищих!

Трактирщик промолчал, но обиженно поджал губы.

Я лишь пожал плечами, озадаченный его реакцией.

– Ну что же, если у тебя нет ничего другого, неси хоть это!

После того как хозяин заведения ушел, я понял, что обидел его, чего раньше со мной не бывало: я никогда не оскорблял пеона, во всяком случае сознательно. Да и как, вообще, можно оскорбить пеона? Мои недавние собутыльники просто не поняли бы, о чем речь.

И тут кружка качнулась в моей руке: ведь если верить Бруто, я сам и есть пеон.

Нет! Это неправда!

Алькальд ошибся: я испанец. Мне вдруг пришло в голову, что я стал жертвой тайного заговора: проклятые «кузены» затеяли все это, чтобы обманом лишить меня законного наследства...

Но каков Бруто? Объявить меня сыном шлюхи! Bastardo! Знай я обо всем заранее, я бы приставил нож к его горлу и отрезал негодяю язык, чтобы он не смог изречь эту гнусную ложь.

Я достал из висевшего у меня на поясе кошеля серебряный портсигар и вытащил cigarro, после чего, подойдя к очагу, раскурил табак от соломенного жгута и вернулся к столу, жалея, что не засунул ноги Бруто в огонь и не выудил у него правду с помощью пытки.

Трактирщик тем временем принес мне еду: тарелку с кукурузными тортильями, миску бобов, несколько перцев; он даже раздобыл где-то жирный кусок говядины на кости. Я осторожно попробовал угощение. Ну и дрянь: я бы не стал кормить этой бурдой даже свиней.

В гневе я так стукнул по подносу, что он слетел со стола: глиняные плошки разбились, их содержимое забрызгало штаны трактирщика. От столь неаппетитного зрелища меня чуть не вырвало: желудок мой скрутило узлом, да и с разумом дело обстояло не лучше. Я хотел было немедленно покинуть это жалкое заведение, но трактирщик преградил мне дорогу:

– Сеньор, вы забыли заплатить!

Я вытаращился на него, как последний болван. До сих пор я никогда не платил в заведениях нашего города, их владельцы просто посылали счета моему дядюшке. Наличными я пользовался редко, и сейчас, разумеется, их у меня не было.

– У меня нет денег.

Трактирщик уставился на меня с таким возмущением, будто я только что сообщил ему, что изнасиловал его мать.

– Вот что, любезнейший, пошли счет... – И тут до меня вдруг дошло, что счет посылать некуда.

– А ну-ка, плати немедленно! – воскликнул хозяин заведения.

Я попытался обойти его, но трактирщик не отставал, и тогда я его ударил. Он отшатнулся и налетел на стол, сбив на пол еще несколько мисок и кружек. На какой-то момент в помещении воцарилась тишина. Потом все посетители, а их было не меньше двух дюжин, стали с угрожающим видом подниматься со своих мест. Донельзя разъяренный, я готов был схватиться со всей этой компанией, хотя не меньше дюжины противников уже обнажили кинжалы, в том числе несколько мачете длиной с мою руку, а один даже извлек ржавый капсюльный пистолет.

Краешком глаза я успел разглядеть нацеленный на меня кусок железной трубы и попытался, нырнув, уклониться, но не успел. Мой череп вдруг пронзила яркая, слепящая вспышка, и весь мир вокруг, словно фейерверк, взорвался, рассыпавшись мириадами искр.