Страница 13 из 18
Каролина засмеялась, потому что и впрямь была слегка похожа на потрясающе некрасивую даму с портрета; я же с удивлением понял, что уже привык к ее мужиковатой неказистости, как и к рубцам Родерика. Я хотел вежливо возразить, но она отвернулась. Есть еще две комнаты, которые стоит показать, сказала Каролина, но лучше их оставить «на сладкое». Однако следующий объект осмотра — столовая, отделанная в мягком китайском стиле, — тоже впечатлял: обои ручной росписи, полированный стол, два золоченых канделябра с чашами на изогнутых подсвечниках. Затем мы вернулись к середине коридора, и Каролина, оставив меня на пороге, одна прошла в темную комнату, чтобы открыть ставни.
Коридор был сориентирован с севера на юг, и потому окна всех комнат смотрели на запад. В клинках яркого света, что сквозь щели в ставнях пронзали сумрак, угадывалось внушительных размеров помещение с зачехленной мебелью. Но вот скрипучие ставни разошлись, и представшее глазам зрелище заставило меня рассмеяться.
Убранство восьмиугольного зала, футов сорока в поперечнике, потрясало: ярко-желтые обои, зеленоватый узорчатый ковер, безупречно белый мраморный камин и сверкающая позолотой хрустальная люстра в центре потолка, перегруженного лепниной.
— С ума сойти, да? — засмеялась Каролина.
— Невероятно! Такого никак не ожидаешь от столь сдержанного дома.
— Архитектор разрыдался бы, если б знал, что сотворят с его детищем. В двадцатых годах прошлого века эту комнату пристроил Ральф Биллингтон Айрес — наш шалопай, помните? Тогда у него еще водились деньги. Бог знает почему, но в те времена все просто свихнулись на желтом цвете. Обои подлинные, вот отчего мы так за них держимся. Но как видите, они к нам менее привязаны. — Каролина показала на бумажные языки, кое-где свесившиеся со стен. — К сожалению, генератор выключен, и я не могу показать вам люстру во всей ее красе. Поверьте, это что-то. Она тоже подлинная, но родители, поженившись, ее электрифицировали. В те дни они без конца устраивали приемы, и дом был еще достаточно авантажен, чтобы с ними справиться. Ковер разделен на дорожки. Для танцев их скатывали.
Приподняв чехлы, Каролина показала изящное низкое кресло в стиле ампир, горку и диван.
— А это что? — Меня заинтересовал странной формы предмет. — Пианино?
Каролина завернула край стеганого чехла:
— Фламандский клавесин, он еще старше дома. Случайно, не играете?
— Бог с вами!
— Я тоже. А жаль. Бедняга, стоит молчком.
Однако особой грусти в ее голосе не было; безучастно пробежав пальцами по резному корпусу инструмента, она захлопнула крышку и отошла к окну. Я последовал за ней. Как в комнате Родерика и малой гостиной, окно представляло собой застекленный выход на изящные каменные ступени, спускавшиеся к террасе. Вот только это крыльцо развалилось: верхняя ступень еще кое-как держалась, остальные же рухнули на гравийную дорожку, и вид их говорил о том, что произошло это давно. Каролина невозмутимо распахнула оконные створки, и мы оказались на краю маленькой пропасти. Вдыхая ласковый благоуханный воздух, я разглядывал лужайку: наверное, некогда она была ухоженной, здесь играли в крокет. Теперь же газон зарос высокой травой и чертополохом, кое-где виднелись нарытые кротами холмики. Окаймлявшие его кусты сдались под натиском багряного нотофагуса — яркого красавца, бесконтрольно захватившего территорию. Здесь же высились два огромных неподстриженных карагача; я представил, как они укрывают лужайку глубокой тенью, стоит солнцу чуть приспуститься.
Справа виднелись хозяйственные постройки, гараж и пустая конюшня, над дверью которой висели большие белые часы.
— Без двадцати девять, — улыбнулся я, глядя на застывшие фигурные стрелки.
— Когда часы сломались, мы с Родди установили это время, — сказала Каролина и, видя мое недоумение, добавила: — В «Больших надеждах» часы мисс Хэвишем остановились на без двадцати девять. Тогда это казалось нам ужасно забавным. Сейчас уже не так смешно… За конюшней старые сады, огороды и все такое.
Я видел только садовую ограду, сложенную из того же рыхлого красного кирпича, что и дом; сквозь арочный вход чуть просматривались гаревые дорожки, заросшие межи и какое-то деревце, похожее на айву или мушмулу. Любопытно было бы их увидеть, сказал я, обожаю огороды.
Каролина глянула на свои часы.
— Что ж, у нас есть еще почти десять минут, — решительно сказала она. — Так будет быстрее.
— Как — так?
— Ну, спрыгнуть. — Она ухватилась за раму и присела, готовясь к прыжку.
Я потянул ее в комнату:
— Ну уж нет! Для такого я слишком стар. Оставим до другого раза, хорошо?
— Думаете?
— Уверен.
— Ну ладно.
Похоже, она огорчилась. Видимо, наша экскурсия ее взбудоражила, а может, она просто демонстрировала свою молодость. Потоптавшись возле меня, Каролина еще раз обошла комнату, удостоверяясь, что мебель надлежаще укрыта, а под коврами нет чешуйниц и моли.
— До свиданья, бедный, покинутый зал, — вздохнула она, закрывая окно и ставни; в коридор мы выбрались чуть ли не ощупью.
— Я очень рад, что посмотрел дом, — сказал я, когда она заперла дверь. — Он прекрасен.
— Вы так думаете?
— Разве нет?
— В общем-то, недурная развалюха.
Сейчас ее манеры резвушки пятиклассницы меня покоробили.
— Ладно, Каролина, будет вам.
Наверное, моя ворчливость и то, что я впервые обратился к ней по имени, ее смутили. Она снова некрасиво зарделась, веселость ее угасла. Каролина посмотрела мне в глаза и сказала, будто признаваясь:
— Вы правы, дом великолепен. Только он похож на прекрасное чудовище, которое беспрестанно требует кормежки деньгами и тяжким трудом. А если еще онисмотрят тебе в спину, — она кивнула на галерею угрюмых портретов, — здешняя жизнь становится невыносимым бременем… Хуже всех Родерику, на нем особая ответственность хозяина. Понимаете, он не хочет кого-нибудь подвести.
Я отметил, как ловко она уходит от разговора о себе.
— Разумеется, ваш брат делает все, что в его силах. И вы тоже, — сказал я, но меня прервал звон часов, четко и быстро отбивших четыре удара.
Взгляд Каролины прояснился, она коснулась моей руки:
— Идемте, мама ждет. Не забудьте, в экскурсию включены освежающие напитки.
Мы прошли к другому коридору, который привел нас в малую гостиную.
У письменного стола миссис Айрес смазывала клеем какую-то бумажку. Наше появление почему-то ее смутило, и тут я разглядел, что бумажка представляет собой непогашенную, но явно совершившую почтовое путешествие марку.
— Наверное, это не вполне законно, — сказала миссис Айрес, наклеивая марку на конверт, — но, бог свидетель, мы живем в разгул беззакония. Не выдадите меня, доктор Фарадей?
— Мало того, буду рад соучаствовать в преступлении. Если угодно, я доставлю ваше письмо на почту.
— Правда? Вы очень любезны. Нынче почтальоны ужасно неаккуратны. До войны Уиллс появлялся у наших дверей дважды в день. А нынешний почтальон стонет, что к нам далеко добираться. Мы считаем удачей, когда он не оставляет почту в начале подъездной аллеи.
Миссис Айрес изящно повела унизанной кольцами рукой, приглашая меня в кресло у камина. Наряд ее был почти таким же, как в нашу первую встречу: на горле шелковый шарф, старенькое темное платье, слегка вычурные лакированные туфли, правда, уже другие.
— Каролина рассказала, как вы помогаете Родерику. — Она одарила меня ласковым взглядом. — Я очень признательна вам за участие. Вы полагаете, лечение что-то изменит?
— Пока результат неплохой.
— Больше чем неплохой! — Каролина плюхнулась на диван. — Доктор Фарадей скромничает. Лечение очень помогает, мама.
— Чудесно! Вы же знаете, доктор, как много Родерик работает. Бедный мальчик. К сожалению, он не обладает отцовской хваткой, фермерским чутьем и прочим.
Мысленно я с ней согласился, но вслух вежливо возразил: нынче всем фермерам приходится туго, чутье уже не играет роли. Миссис Айрес не замедлила с ответом, в котором сквозила готовность чрезвычайно милого человека потрафить собеседнику: