Страница 7 из 18
По правде сказать, он уже не тот, что раньше. Когда я впервые попала ко двору, увидала настоящего героя с красавицей женой, золотого короля. Его считали самым обаятельным властителем во всем христианском мире. Мария Болейн его обожала, Анна его обожала, я его обожала. Ни одна девчонка при дворе, ни одна девчонка в стране не смогла бы перед ним устоять. И он отвернулся от доброй своей супруги, королевы Екатерины. Анна научила его жестокости. Ее придворные, умные, молодые, безжалостные, только и делали, что нападали на королеву, страданиям ее не было конца. Они, они научили короля танцевать в такт нашей еретической музыке. Нам удалось убедить его в том, что королева лжет, мы его обдурили, а он и поверил, что Уолси его предал. А потом и сам уже исполнился подозрениями, рыл глубже и глубже, словно кабан, и управлять им стало не под силу. Он и в нас усомнился. Кромвель убедил его в том, что Анна — изменница, Сеймуры заставили поверить, что мы все заговорщики. В конце концов король потерял не только двух жен, но и перестал доверять кому бы то ни было. Мы научили его подозрительности, и золотое мальчишеское сияние потускнело, а потом пропало. Мы сами раздразнили медведя, вот он и взбесился. Теперь-то все его боятся. Принцессе Марии король пригрозил — казнит, если не будет слушаться. Объявил ее незаконной дочерью, больше она не принцесса. Елизавету, нашу, болейновской крови принцессу, племянницу мою, тоже объявил незаконной. Гувернантка рассказывает — у девочки даже одежды приличной нет.
И наконец, Генри Фицрой, сын короля. Сначала обещают в один прекрасный день объявить его законным наследником, принцем Уэльским, а назавтра он умирает от странной болезни, и герцогу приказано его похоронить — тайно, под покровом ночи. Что за человек такой — сын умер, а он даже слова надгробного не произнес? Какой отец может сказать двум маленьким дочкам, что они не его? Такой человек пошлет друзей и жену на эшафот, а сам устроит праздник с танцами.
А худшее еще впереди: священники, повешенные в церквях, добрые люди, отправленные на костер. На севере и на востоке — мятежи. Король клянется — мятежники могут ему доверять, он выслушает их требования. Не проходит и дня, а они уже преданы, эти доверчивые глупцы, тысячи отправлены на эшафот, а милорд герцог, словно мясник, рубит головы своим соотечественникам. За пределами Англии считают, что король сошел с ума, ждут, пока народ окончательно потеряет терпение. Но мы — трусливые собаки у медвежьей берлоги, огрызаемся, а напасть боимся.
Теперь он весел, хотя новая королева и запаздывает. Я еще его не видела, но, говорят, он любезен с придворными дамами. Во время обеда прокрадываюсь в королевские покои поглядеть на портрет — он хранится в комнате для малых приемов. Никого нет, портрет на мольберте ярко освещен большими квадратными свечами. Нечего и говорить, она миленькая. Открытое лицо, красивые глаза, прямой взгляд. Сразу понимаю, что могло ему приглянуться. В лице нет ни капли чувственности, нет загадочного обаяния, такая не станет флиртовать, строить коварные планы и предаваться тайным грехам. В ней нет лоска, утонченности. Выглядит моложе своих двадцати четырех, на мой разборчивый вкус, чуток простовата. Эта уж точно не будет такой королевой, как Анна. Этой и в голову не придет поставить двор и всю страну с ног на голову, заставить всех плясать под свою дудку. Этой не свести человека с ума, не засадить за любовные поэмы. Но королю того и надо — в жизни больше не влюбится в женщину, подобную Анне.
Анна его и впрямь сглазила, испортила, наверно, навсегда, отбила охоту к другим женщинам. Сначала зажгла королевский двор небывалым огнем, а под конец вовсе спалила. У короля брови будто опалены навеки — чудом спасся от пожара. А у меня так вся жизнь сплошное пепелище. Никогда больше не возьмет он горячую любовницу в жены. А мне вовсе ни к чему этот запах дыма. Ему нужна жена надежная, как вол на пашне, а флирт, очарование и опасность найдутся на стороне.
— Красивая картина, — произносит кто-то у меня за спиной.
Оборачиваюсь, вижу темную шевелюру, длинное, землистого цвета лицо. Дядюшка Томас Говард, герцог Норфолк, величайший человек в Англии, не считая, разумеется, короля.
— Вы совершенно правы. — Сопровождаю ответ глубоким реверансом.
Он кивает, снова глядит на портрет.
— Думаете, похож на оригинал?
— Скоро узнаем, милорд.
— Можете поблагодарить меня за то, что попали в число ее приближенных, — бросает он как бы между прочим. — Я все устроил, почел за необходимость вмешаться лично.
— Благодарю вас покорно. Я у вас по гроб жизни в долгу. Только прикажите, все исполню.
Он опять кивает. Никогда раньше он мне особенно не благоволил, только однажды помог, даже нельзя сказать как, просто вытянул из огня, которым полыхал весь королевский двор. Он жесткий человек, скупой на слова. Говорят, только одну женщину в жизни любил, да и та — Екатерина Арагонская, которая из-за него очутилась в бедности и забвении, а потом и умерла, чтобы он мог посадить на ее трон свою племянницу. Не много в таком случае дашь за его любовь.
— Будешь мне докладывать, как идут дела. — Машет рукой в сторону портрета. — Как, впрочем, всегда делала.
Предлагает мне руку — вести к столу. Я снова приседаю в реверансе, он любит, чтобы ему выказывали почет и уважение. Деликатно, почти не касаясь, принимаю протянутую руку.
— Я хочу знать, понравится ли она королю, с кем разговаривает, как себя ведет, привезла ли лютеранских проповедников. Всякое такое. Сама понимаешь.
Конечно понимаю. Выходим в коридор вместе.
— Она, наверно, захочет повернуть его в свою сторону в смысле религии. Только этого нам не хватало. Новые реформы ни к чему — стране больше не выдержать. Просмотришь ее книги, убедишься, что она не читает ничего запретного. И приглядывай за дамами, вдруг кто-то шпионит, сообщается с Клеве. Если хоть одна ведет еретические речи, дай знать немедленно. Ну, сама знаешь, что делать.
Я знаю. В нашей семье, широко раскинувшей свои сети, каждый знает, что ему делать. Мы все трудимся на благо процветания семейства Говард, мы все держимся вместе.
Уже слышен из пиршественной залы веселый рев. Мы входим. Слуги разносят огромные кувшины с вином и блюда с мясом, идут один за другим — сотни людей обедают каждый вечер с королем. На галереях устроились те, кто пришел посмотреть на это зрелище, поглазеть на чудовище с сотней ртов и тысячей интриг — королевский двор. Придворные самых благородных кровей двумя сотнями глаз следят за королем — единственным источником богатства, власти и милостей.
— Увидишь, он изменился, — тихонько шепчет мне на ухо герцог. — Теперь его куда труднее ублажить.
Я вспоминаю об избалованном юнце, которого так легко было отвлечь, удачно пошутив или предложив пари.
— Он всегда был капризным.
— Нынче это не просто капризы. Настроение у него портится без всякой причины. Говорит грубости, сердится на Кромвеля, дает ему пощечины, весь багровеет от гнева. В одну минуту все меняется. Порой что за завтраком хорошо, за обедом — хуже некуда. Имей в виду.
Киваю.
— Теперь ему прислуживают, преклонив колена? — удивляюсь я.
— Новая манера, — коротко смеется герцог. — Называют «ваше величество». Плантагенетам хватало «вашей милости». Но этому королю всего мало. Хочет быть величеством, словно он — божество.
— И все к нему так обращаются?
— Сама станешь его так называть. Коли Генриху захотелось стать богом, никто перечить не смеет.
— А лорды? — Я подумала о гордости величайших мужей страны, которые как равного приветствовали отца нашего короля, их верность посадила его на трон.
— Сама увидишь, — звучит угрюмый ответ. — Законы об измене теперь другие, даже подумать о каких-то переменах — преступление, караемое смертью. Никто не осмеливается с ним спорить, а не то в полночный час раздастся стук в дверь. Отправят в Тауэр на допрос — и жена станет вдовой даже раньше, чем дело дойдет до суда.
Я гляжу на главный стол, где сидит король, — тучное, расползшееся тело на высоком троне. Обеими руками запихнул кусок мяса в рот; никогда еще таких толстых людей не видела: массивные плечи, шея как у вола, заплывшее жиром лицо, круглое, словно луна, разбухшие сосиски пальцев.