Королёв

С растрескавшихся губ К. срывались какие-то хриплые звуки; он дышал так громко, что слышно было, наверное, даже в коридоре. Коренастый с глубокой печалью покачал головой.

— Нельзя так, — проговорил он, — нет, ну так же нельзя… Ведь вы же вроде бы человек… А вести себя не хотите по-человечески, разговаривать по-человечески не хотите, вон, поглядели б на себя — и облик-то человечий совсем потеряли, какая-то туша мясная, глядеть противно, ей-богу…

Мне, чужаку, конечно, трудно судить о том, кто из них двоих больше был похож на человека и как вообще должен выглядеть человек, однако не стоит думать, что для марсианина все люди кажутся на одно лицо; я отлично помнил внешнее сходство между коренастым и К., бросившееся в глаза сразу, как только К. впервые ввели в кабинет; теперь сходства не было и в помине, и я не знал, что об этом думать: да, действительно, если за образец взять портреты на стенах и в книгах, то, пожалуй, коренастый был прав и на человека не походил именно К., а коренастый в таком случае был — человеком?

А коренастый, обогнув стал и приблизившись к К., отчего тот конвульсивно дернулся всем телом и закрыл лицо руками, присел подле него на корточки и продолжал говорить очень мягко, едва ли не умолять:

— Нельзя, нельзя… Сергей Палыч… Ну давайте же, в конце концов, оставим формальности и побеседуем как люди… Я ж помочь хочу вам…

К. слабо застонал — это был жалобный стон, будто детский, и было странно слышать, как столь слабый звук исходит из этого сильного, крепкого тела. [6]

— Ну, не желаете на вопросы мои отвечать, так, может, сами что спросить хотите? А? Да ты лежи, лежи… Спрашивай, дружок, не бойся, спрашивай — не укушу.

— Я бы хотел знать… — прошептал К., — я хотел бы… Из-за кого я здесь?

Ах, как же это сразу не пришло мне в голову! Ну разумеется, К. не один виноват в своем преступлении; существует и другой человек, что вовлек его в это, человек, который по справедливости должен разделить с ним кару! И мне так же страстно, как самому К., захотелось узнать, кто этот страшный человек; и я с изумлением ощутил, как в моем сердце начинает закипать странное, до сих пор неведомое мне чувство… как мне хочется найти этого человека… найти и увидеть… найти и объяснить ему, внушить ему… быть может, он не знает о том, как К. мучается из-за него… убедить его прийти и заступиться… но нет, не только… заставить его заплатить за то, что он… нет, я не понимаю, не могу понять, такому чувству в нашем языке нет названия…

— Во-он оно что, — протянул насмешливо коренастый, — вот что вас интересует… Из-за кого! Он спрашивает — из-за кого… Ну, друг мой, ежели вам так непременно хочется на кого-нибудь другого ответственность за свои преступления свалить, можете считать, что… да хоть из-за Циолковского!

О, теперь я знал, что мне нужно делать: я обратился мыслью к отчетам, что составили другие наши наблюдатели, работавшие на Земле раньше меня, и мгновенно яркие картины стали разворачиваться в моем мозгу, и я как будто бы сам увидел…

— …Наука, молодой человек, движется, конечно же, от известного к неизвестному, но это не гладкий путь; это — скачок, внезапность… от швейной иголки — к швейной машине, от телеги — к автомобилю… И точно так же от аэроплана к ракете, которая полетит к звездам…

— Слушайте, Константин Эдуардович, вы что — серьезно верите, что человек может полететь на Марс? Что живое существо сможет передвигаться за пределами атмосферы?

— А вы?

Что-то знакомое: душистая янтарная жидкость плещется в прозрачных стаканах, но она — не орудие пытки, а просто знак человечьего гостеприимства; узкие подоконнички в геранях, на дубовом столике кружевная скатерть, в углу — черное чудище, забыл его имя, чудище белозубое, из которого люди, ударяя его по зубам, извлекают необычайно прекрасные звуки; от большущей печки, изукрашенной рисунками, — тепло… Вещи, вещи, вещи, ах, как люди любят окружать себя вещами, сколько чудных, непонятных вещей, металлических и стеклянных!

Тепло, тепло от печи, жарко даже — а старый-престарый, дряхлый-предряхлый человек кутает ноги пушистым пледом, всклокоченная седая голова тонет в подушках, к уху приставлена еще какая-то нелепая жестяная штуковина, похожая на громадную улитку; К., черноглазый, круглолицый, насупленный, совсем еще молодой, но изо всех сил старающийся казаться таким же старым, как хозяин дома, сидит на стуле с гнутыми ножками, с круглой спинкой, вольготно сидит, раскачивает ногой — этот стул не опасен, и старый человек не опасен, и не опасен в тонком стакане чай.

— Ну, об этом я не думал, — сказал К., — у нас куда более скромные цели. (Вправду ли — не думал? Нам было уже известно о том, что люди — о, тут вы ничем от нас не отличаетесь! — иной раз лукавят.) Когда вы пишете о том, что…

— Пишу! Написать-то можно что угодно. Бумага все стерпит. Помните, что Сикорский говорит: изобрести самолет — пустяк, построить его — уже кое-что, а вот заставить его летать — настоящее дело… Я ведь чистой воды теоретик, главная ценность моих работ в их вычислениях и в тех выводах, которые я из этого делаю. Но руками что-нибудь — это, знаете ли, не мое… Руки-крюки, я и в молодости-то ничего не умел, а уж сейчас… Вот оно, мое единственное техническое достижение… — Старик на мгновение отнял от уха жестяную улитку. — Без нее я глух как пень… А вам много чего понадобится: помещения, деньги… Где вы собираетесь строить ракету? А испытывать — где? Для испытания реактивного двигателя стенд специальный нужен — это вы понимаете?

К. вспыхнул, обидевшись, и стало сразу видно, как округлы его щеки — совсем еще мальчишка.

— Есть полигон. Мы на нем вот-вот будем самолет новый пробовать. Приезжайте поглядите, я вам устрою пропуск. И стенд — будет.

— Приезжайте! — Лицо старика исказилось таким страхом, будто К. его собирался ударить. — Приезжайте! Ехать куда-то… Москва. Чужой город… Гостиницы… Клопы там небось… Не знаешь, как питаться, на чем спать… Я к этим подушкам привык… Что вы, что вы, юноша… Ах, да что стенд, стенд не главное… Главное — люди, что будут мыслить едино с вами…

— И люди есть. Специалисты…

— Люди! Специалисты! Воображаю себе, какие там у вас специалисты… — Старик вскинул сухонькие ручки кверху — одеяло сползло, свалилось на пол. — Спасибо, спасибо, я сам… Послушайте, вы Цандера-то хоть знаете?!

— Даже не слыхал о таком.

— И «Полеты на другие миры» не читали?

К. довольно равнодушно пожал плечами:

— Каюсь — не читал.

— Не читал Цандера! — старик опять воздел руки к небу. — Он не знает Цандера! Не знает Цандера и собирается строить реактивный двигатель! Цандер — это… Нет-нет. Вам не я нужен. Я вам совершенно не нужен. Вам нужен Цандер. Да-да. Вот с Цандером вы — полетите. На Марс полетите, это уж я вас уверяю.

К. усмехнулся:

— А вы?

— Нет уж, благодарю, — хмыкнул старик и поглубже закутался в одеяло. — Увольте… Да и для чего мне лететь на Марс? Я и так могу быть там в любой миг, когда захочу. Ведь мысль не знает границ, не признает препятствий. Для мысли невозможного — нет…

Плохо понимая людей, мы совершаем ошибки, но мы не идиоты: я сообразил уже, что ни о какой вине в строгом смысле этого слова применительно к покойному ныне старику ученому речь идти не могла: следователь — ах, веселый человек! — просто пошутил… И все же… Ах, почему, почему мне не поручили наблюдать за милым стариком — ему-то не пришлось проходить через конвейер! Ну, пусть даже за К., но не теперь, а в его прежние, юные годы, когда воздух, которым ему приходилось дышать, был не так редок, не так черен, годы, о которых столь подробно мои товарищи рассказывали мне, годы, когда в любой момент, если ему захочется, он мог напиться воды, когда он знал только один смысл слова «конвейер»! (Может ли живое существо пройти конвейер и после этого думать о ракетах и мечтать о звездах? И что за сила должна быть у этого существа, если оно способно на такое? Великая раса — да? Но — конвейер, его-то кто придумал? Они же? Нет, я по-прежнему ничего в людях не понимаю.)

6

Авторское примечание. Признаюсь, мне неприятно, что в изложении Льяна К. все время предстает в образе слабого, страдающего существа, что простительно марсианину, но не человеку.

Нет-нет, не подумайте, упаси бог, что я осуждаю К. за эту слабость! Ни один марсианин никогда еще не пытался лишить другого необходимых для поддержания жизнедеятельности веществ, насильственно ограничить его свободу или причинить ему телесные повреждения, но мы знаем, что такое физическая боль, душевные страдания, раны и болезни, и я — хотя бы очень приблизительно — могу представить себе состояние К.

И не рассказчику адресован мой упрек: Льян не виноват, что из всех командировок ему досталась самая тяжелая, что ему выпало сопровождать К. на самом мрачном отрезке его разнообразной и яркой жизни — ах, почему, почему так сложилось, почему Льян не увидел К. позднее, в его фантастическом успехе, во всем ослепительном блеске его могущества!

Я вообще никого не упрекаю, я просто до крайности огорчен тем, что в моем бледном пересказе К. не выглядит героем, ибо вы, дорогие земляне, я знаю, предпочли бы услышать о победе, славе и подвигах, особенно в дни юбилейных торжеств. Я боюсь, что, если вы все-таки прилетите, мое выступление раздосадует и расстроит вас, и, будь я хоть немного решительней, я бы уже просил руководство освободить меня от этой почетной обязанности.