Страница 8 из 61
Хоть органы после возвращения Бродского из ссылки и не досаждали ему по-старому, они, разумеется, не забыли о нем. Они знали, чем он занимается и с кем общается, они следили за его передвижениями, читали его почту и подслушивали его телефон. И то, что они видели и слышали, им не нравилось. Двенадцатого мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР. Мне он рассказывал:
Ну, вкратце, мне говорили: «У вас есть два приглашения из Израиля — почему бы вам ими не воспользоваться? Вы думаете, мы вас не выпустим?» Я сказал: «Ну, если вы спрашиваете, то я не думаю, что вы меня выпустите. Вы не выпустили меня в Чехословакию, в Польшу, в Италию, когда у меня были приглашения туда. Но главная причина, почему я не хочу в Израиль, — совсем другая». — «И что же это за причина?» — «Главная причина: мне нечего делать в Израиле. Я гражданин своей страны, я здесь родился и вырос, и я не собираюсь ехать жить в какое-то другое место: здесь мой дом, и не надо мне говорить, что мне делать». И вот тут их тон резко переменился. Если до этого гэбэшник обращался ко мне на «вы», то тут он уже отбросил приличия и сказал: «Слушай, Бродский, ты прямо сейчас заполнишь анкеты, а мы их быстро рассмотрим и дадим ответ». Было совершенно ясно, к чему идет дело, и я спросил: «А если я не буду их заполнять?» Тут он ответил: «У вас наступит очень горячее время», — именно этими словами. Я трижды сидел в тюрьме, дважды лежал в психушке, так что я знал, что они имеют в виду, и у меня не было никакого желания проходить через все это еще один раз. Не то чтобы я так уж дрожал за свою жалкую шкуру, тут было еще кое-что: повторение учит только до известного предела. Я согласен с Кьеркегором, но только отчасти: с течением времени повторение отупляет, оно превращается в клише — а на клише нельзя ничему научиться. Происходит такое переключение от Кьеркегора к Марксу — история повторяется и т. д. …
Мне дали десять дней. Я попытался выторговать время. Не хотелось поспешно уезжать. Тому был ряд причин: они могут передумать и т. п., и т. п. Мне был задан вопрос: «Когда вы будете готовы?» Я ответил: «Мне надо собрать мои рукописи, привести в порядок архив и прочее, так что, может быть, к концу августа». Он сказал: «Четвертое июня — крайний срок».
«Крайний срок» был, по-видимому, обусловлен предстоявшим на тот момент государственным визитом президента США Ричарда Никсона в Москву. До визита оставалось десять дней. За последние годы состояние советской экономики постепенно ухудшалось, особенно это касалось сельского хозяйства. До революции Россия была житницей Европы, а теперь не могла обеспечить зерном собственное население — из-за плохих урожаев, устаревшей техники, централизованного управления экономикой и плохой трудовой дисциплины. Поэтому Советскому Союзу пришлось обратиться за помощью к Западу. В ответ американский конгресс поставил условие: советское правительство должно облегчить возможность еврейской эмиграции в Израиль. В 1968—1970 годы уезжало около тысячи евреев ежегодно, в 1971 году цифра достигла тринадцати тысяч, а в 1972-м — превысила тридцать две. «Одна из тех вещей, которыми я могу хвастаться, это то, что я был первым, кого они вынудили покинуть страну, — рассказывал Бродский. — Это совпало с визитом Никсона, и предпринимались всяческие чистки».
Многие советские евреи обзавелись приглашениями от израильских родственников, реальных и фиктивных, — на случай, если ситуация разовьется так, что эмиграция станет неизбежной. Идея обмена евреев на зерно была американской, но получила поддержку многих советских людей, считавших евреев «безродными космополитами», у которых настоящая родина — Израиль. В еврейских кругах жива была память об антисемитской кампании последних лет сталинского правления, и они допускали, что при экономически трудной ситуации власти могут снова разыграть «еврейскую карту», спихивая вину на евреев и возбуждая антисемитские настроения в стране. Приглашение в Израиль было как бы подстраховкой.
Случалось, что приглашение из Израиля приходило к людям, об этом вовсе не просившим, — видимо, отправлявшей приглашения стороне казалось, что так она может стимулировать эмиграцию. Именно такое приглашение — от некого Моисея Бродского — получил и Иосиф. Не все, уезжавшие по израильской визе, действительно стремились в Израиль. Многие, едва попав в Вену — первая транзитная остановка, — просили визу в другие страны. Советские власти об этом знали, но не возражали; для них главное было, чтобы «еврейско-зерновой» вопрос решился как можно глаже. Тот факт, что приглашение было фикцией, не составлял особой моральной проблемы и для большинства потенциальных эмигрантов, так как альтернативы не было. Однако с Бродским дело обстояло иначе: он был евреем, но не хотел, чтобы на него лепили национальный ярлык, и еще того меньше он хотел, чтобы его использовали в политических целях — а это было бы неизбежным следствием «добровольной» эмиграции в Израиль. Кроме того, человек, покинувший СССР по израильскому приглашению, не мог бы никогда вернуться на родину. Существовало закрытое Постановление Президиума Верховного Совета, согласно которому эмигрантов заставляли якобы добровольно подавать заявление об отказе от советского гражданства, и за этот добровольно-принудительный отказ полагалось еще и платить. Бродский был, справедливо отмечает Лосев, «слишком привязан — к родителям, сыну, друзьям, родному городу, слишком дорожил родной языковой средой, чтобы уезжать безвозвратно».
Существовала одна-единственная возможность покинуть СССР, сохранив свое советское гражданство и право посещать родину когда угодно: брак с иностранным гражданином. Долгая связь с одной английской слависткой могла бы окончиться браком, но отношения распались по ее инициативе. Однако Бродский был нацелен на отъезд и весной 1972 года подал заявление о регистрации брака с молодой американкой, проходившей стажировку в Ленинграде. Близкому другу он признался, что в этот раз речь идет о фиктивном браке.
Если бы Бродский покинул Советский Союз как супруг иностранки, с советским паспортом, он мог бы свободно курсировать между США и СССР. Прецеденты были: например, Владимир Высоцкий, женатый на французской кинозвезде Марине Влади, или пианист Владимир Ашкенази, сочетавшийся браком с исландкой. Вот этому-то любой ценой и хотели воспрепятствовать советские власти. Безоглядная решительность их действий объяснялась, судя по всему, тем, что отец девушки, влиятельный человек, знавший Никсона, проинформировал президента о планах дочери. Худо, если вопрос о браке Бродского с американкой будет поднят на предстоящем саммите; еще хуже, если тунеядцу Бродскому будет позволено мотаться между Америкой и СССР. Поэтому власти приняли решение выдворить его из страны за неделю до приезда Никсона в Москву.
Через шесть дней после посещения ОВИРа Бродскому по телефону сообщили о том, что его ходатайство об эмиграции удовлетворено. Разумеется, это являлось чистой формальностью, так как все было предрешено, но власть хотела сохранить видимость законности. Поэт Александр Кушнер был у Бродского, когда раздался звонок. Он навсегда запомнил, как, положив трубку, Бродский закрыл лицо руками. На оттиске стихов, напечатанных на Западе, который он в тот же день подарил Кушнеру, он написал: «Дорогому Александру от симпатичного Иосифа в хорошем месте в нехорошее время».
Время до отъезда проходило в страшной суете. Заграничный паспорт Бродский получил в день своего рождения, 24 мая, — его, как всегда, праздновали в «полутора комнатах», которые он делил с родителями. В этот раз было больше гостей, чем обычно, — около тридцати. В конце мая он уехал в Москву прощаться со своими столичными друзьями, в том числе с Надеждой Мандельштам, Лидией Чуковской и Евгением Рейном.
В самые последние дни перед отъездом Иосиф был, как записал Томас Венцлова в своем дневнике, «в очень плохом состоянии — на грани нервного срыва». Третьего июня, за день до отъезда Бродского, он записал его слова: «Там я не буду мифом. Буду просто писать стихи, и это к лучшему».