Девушки из Шанхая

Мне хочется сказать, что я не какая-нибудь деревенщина и никак не стала бы предлагать гостям бетель. Я бы разливала чай, если бы это была свадьба моей мечты, но тот вечер едва ли можно было назвать праздничным. Я помню, как Старый Лу отмахнулся, когда мой отец предложил, чтобы мы с Мэй исполнили этот ритуал.

— Это была цивилизованная свадьба, — отвечаю я. — На западный манер…

— Вы поклонялись предкам во время церемонии?

— Конечно нет. Я христианка.

— У вас есть какое-нибудь документальное подтверждение вашего предполагаемого брака?

— В багаже.

— Ваш муж ждет вас?

Этот вопрос застигает меня врасплох. Старый Лу и его сыновья знают, что мы не добрались до Гонконга, чтобы отплыть вместе с ними. Они сообщили Зеленой банде, что мы не выполнили своих обязательств, но сказали ли они об этом инспекторам на острове Ангела? И ждут ли нас старик и его сыновья?

— Нас с сестрой задержало нашествие обезьян, — отвечаю я. — Наши мужья нас заждались.

Когда переводчик излагает инспекторам мои слова, они начинают переговариваться, не зная, что я все понимаю.

— Кажется, она говорит правду, — говорит мистер Уайт. — Но в ее бумагах сказано, что она жена коммерсанта, имеющего здесь вид на жительство, ижена гражданина Америки. Либо одно, либо другое.

— Может, в документах ошибка. В любом случае мы должны бы были ее впустить. — Председатель Пламб морщится. — Но она не подтверждает ни тот, ни другой статус. И взгляни на нее. Разве она похожа на жену коммерсанта? Кожа очень темная. Готов поспорить, она всю жизнь проработала на рисовых полях.

И снова все то же обвинение. Я опускаю голову, боясь, что они увидят, как я покраснела. Мне вспоминается девушка с лодки, на которой мы плыли в Гонконг, и как ее обсуждали пираты. Теперь эти мужчины так же обсуждают меня. Неужели я выгляжу такой деревенщиной?

— Но посмотри, как она одета. На жену крестьянина она тоже не похожа, — замечает мистер Уайт.

Председатель Пламб барабанит пальцами по столу.

— Я ее пропущу, но пусть сначала предъявит брачное свидетельство и докажет, что замужем за легально работающим здесь коммерсантом, или пусть докажет гражданство своего мужа.

Он поворачивается к переводчику:

— По каким дням женщин пускают на пристань за багажом?

— По четвергам, сэр.

— Хорошо. Тогда задержим ее до следующей недели. Скажи, чтобы в следующий раз принесла свое брачное свидетельство.

Он кивает секретарю и диктует содержание нашей беседы, завершая его следующими словами:

— Рассмотрение дела откладывается для проведения дальнейшего расследования.

Следующие пять дней мы с Мэй носим одну и ту же одежду. По ночам стираем свое белье и сушим под потолком вместе с вещами остальных женщин. У нас осталось немного денег, и мы покупаем зубную пасту и другие туалетные принадлежности в маленьком киоске, работающем во время обеда. В четверг мы встаем в ряд вместе с другими женщинами, которые хотят взять что-то из своего багажа, и белая миссионерка отводит нас на склад в конце причала. Мы с Мэй забираем наши брачные свидетельства, и я проверяю, на месте ли шпаргалка. Она на месте: никто не стал проверять, что внутри моей шляпки с перьями. Я снова отворачиваю подкладку и как следует все прячу.

Каждое утро, стесняясь соседок, я переодеваюсь под одеялом. Потом жду, не позовут ли меня на слушание, но за нами никто не приходит. Если нас не вызвали до девяти утра, значит, в этот день уже ничего не произойдет. После полудня комнату вновь наполняет страх. Ровно в четыре часа входит конвоир и говорит: «Сай кай» — это искаженный вариант кантонского выражения хоу сай кай,что значит «удача». Затем он перечисляет имена тех, кому разрешено сесть на лодку и завершить последний этап своего путешествия в Америку. Как-то раз конвоир подходит к одной из женщин и принимается тереть глаза, как будто плачет. Со смехом он сообщает ей, что ее отсылают обратно в Китай. Нам так и не удается узнать, почему ее депортируют.

В течение следующих дней мы видим, что женщинам, прибывшим одновременно с нами, позволяют отправиться в Сан-Франциско. Новые женщины прибывают, посещают собеседование и покидают нас. За нами же никто не приходит. Каждую ночь, после очередного омерзительного ужина, состоящего из свиных голяшек или тушеной рыбы со сброженным тофу, я раздеваюсь под одеялом, вешаю платье на веревку над головой и пытаюсь заснуть, зная, что мы заперты в этой комнате до утра.

Я чувствую себя в ловушке, но не только из-за этой полутюремной комнаты. В другое время, в другом месте и при наличии денег мы с Мэй могли бы попробовать повлиять на свою судьбу. Теперь у нас нет выбора. Все, что у нас было когда-то, безвозвратно утеряно. В Соединенных Штатах мы не знаем никого, кроме наших мужей и тестя. Папа говорил, что в Лос-Анджелесе мы будем жить в прекрасных домах, у нас будут слуги, мы будем видеть кинозвезд. Может быть, это нас и ждет. Можно считать, что нам повезло с замужеством. Женщины всегда выходили замуж из-за денег и всего, что они с собой несут, будь то браки по сговору или нет, в далеком прошлом или теперь, в 1937 году. Однако у меня есть тайный план. Когда мы с Мэй приедем в Лос-Анджелес, мы будем откладывать деньги из тех, что наши мужья будут нам выдавать, чтобы мы покупали одежду и обувь, ухаживали за собой и за домом. На эти деньги мы сбежим. Я лежу на проволочной сетке, слушаю унылый басовитый зов противотуманного рожка, шепот, плач и храп моих соседок и воображаю, как однажды мы с Мэй покинем Лос-Анджелес и отправимся в Нью-Йорк или Париж, о которых нам говорили, что по великолепию, культуре и роскоши их можно сравнить с Шанхаем.

Два четверга спустя, когда нам вновь позволяют взять вещи из багажа, Мэй достает наши крестьянские одежды, которые купила в Ханчжоу. Мы надеваем их после полудня, потому что здесь слишком холодно и грязно, чтобы носить наши красивые платья. Красивые мы надеваем по утрам на случай, если нас позовут на собеседование. Через неделю Мэй перестает наряжаться по утрам.

— А что, если нас вызовут? — спрашиваю я. Мы сидим на своих верхних койках. Нас разделяет узкое пространство, вокруг, как знамена, болтаются чужие платья. — Думаешь, что здесь все устроено не так, как в Шанхае? Одежда везде имеет значение. Тех, кто одет хорошо, отпускают раньше, чем тех, кто выглядит как… — Я умолкаю.

— …Крестьянки, — договаривает за меня Мэй. Она складывает руки на животе и сутулится. Она сама на себя не похожа. Мы здесь уже месяц, и та храбрость, с которой она тащила меня в больницу, бесследно испарилась. У нее нездоровый цвет лица, она редко моет голову, и волосы висят клочьями, как у меня.

— Давай, Мэй, возьми себя в руки. Скоро мы отсюда уедем. Прими душ и надень платье. Сразу почувствуешь себя лучше.

— Зачем? Скажи мне, зачем? Я не могу есть их ужасную еду и редко хожу в туалет. Я ничего не делаю, поэтому не потею, — перечисляет она. — Да если бы и потела, я не хочу принимать душ там, где меня видят. Это так унизительно, что хочется мешок на голову надеть. К тому же, — добавляет она справедливо, — я что-то не замечаю, чтобы ты часто пользовалась туалетом или душем.

Это правда. Тех, кто живет здесь слишком долго, охватывает уныние и апатия. Всех нас пугают и угнетают холодный ветер, туманные дни и тени на стенах. За месяц через эти стены прошло множество женщин, которые за все время своего здесь пребывания ни разу не мылись, и вовсе не потому, что не потели. Слишком многие женщины покончили с собой в душе — повесились или воткнули через ухо в мозг заточенную палочку для еды. Никому не хочется идти в душевую — не только потому, что неприятно мыться в чьем-то присутствии, но и потому, что почти все здесь боятся привидений, которые без совершения надлежащих погребальных ритуалов отказываются покидать страшное место своей смерти.

Мы договариваемся, что с этого дня Мэй будет ходить в общий туалет или в душ вместе со мной, проверять, не занято ли там, и стоять у двери, чтобы туда никто не вошел. Я буду делать для нее то же самое, хотя и не могу понять, с чего вдруг она стала здесь такой стеснительной.