Немезида

К утру мокрый мир ненастья исчез, и солнце было таким ярким, погода такой бодрящей, энтузиазм ребят, начинающих день без страха, таким заразительным, что больше не просыпаться среди этих бревенчатых стен, увешанных школьными вымпелами, — нет, это было непредставимо. И даже думать не хотелось о том, чтобы скоропалительно покинуть Марсию, подвергая ужасному риску их совместное будущее. С крыльца коттеджа открывался такой вид на блестящее, без единой морщинки, озеро, в которое он под конец первого дня глубоко-глубоко нырнул, и на остров, куда они плавали любить друг друга под пологом из березовой листвы, что лишить себя всего этого уже сегодня было совершенно невозможно. Его воодушевлял даже вид намокших половиц у выхода из коттеджа, на которые из-за ночного ветра накапало через крыльцо и сетчатую дверь, — даже это заурядное последствие ливня почему-то укрепило его в решении остаться. Под небом, которое неистовая гроза отдраила до немыслимой чистоты и гладкости, со свежим щебетом перепархивающих птиц в ушах, в обществе этих радующихся жизни мальчишек разве можно было решить по-другому? Он же не врач. И даже не медсестра. Какой смысл возвращаться в трагедию, которая ему неподвластна?

Забудь о Боге, сказал он себе. С каких это пор тебе вообще есть до Него дело? И, приступая к тому, до чего ему было дело, он отправился с ребятами на завтрак, наполняя по дороге легкие свежим горным воздухом без малейших загрязняющих примесей. Когда они все вместе шли по травянистому склону холма, от пропитанной дождевой водой земли поднимался насыщенный, влажный зеленый запах, совсем для него новый и, казалось, надежно удостоверяющий, что он, Бакки, пребывает в ладу с жизнью. До той поры он все время жил с дедом и бабушкой в городской квартире и ни разу не почувствовал кожей ту смесь тепла и прохлады, какая бывает июльским утром в горах, и не знал той полноты ощущений, которую она может рождать. Что-то бесконечно живительное несла с собой работа среди этого бескрайнего приволья, что-то неодолимо влекущее было в возможности раздеть Марсию в темном уединении острова, что-то чрезвычайно захватывающее сулили ему ночи, подобные прошедшей, когда засыпаешь под буйные раскаты грома, а просыпаешься таким ласковым утром, что чудится, будто солнце впервые смотрит на людские дела. Я тут, подумалось ему, и я счастлив — и он действительно был счастлив, и его приятно возбуждал даже хлюпающий звук, который при каждом шаге, чуть пружиня, издавала мокрая трава. Тут всё к его услугам! Мир!

Любовь! Здоровье! Красота! Дети! Работа! Как же можно тут не остаться? Да — все, что он тут видел, обонял, слышал, было живым предвестием грядущего счастья.

Позднее в тот день случилась диковинная вещь — такого, говорили, еще никогда в лагере не бывало. Примерно на час во второй половине дня Индиан-Хилл посетило огромное облако бабочек, они были всюду, куда ни глянь: беспорядочно метались над спортплощадками, густо облепляли верхние тросы теннисных сеток, садились на обильные заросли ваточника по краям лагерной территории. Грозовой ветер, что ли, принес их ночью? Или они сбились с пути, перелетая на юг? Но почему они отправились в путь сейчас, когда лето еще в разгаре? Никто, даже инструктор по природоведению, не знал ответа. Прилетели целой тучей, словно желая обследовать каждую травинку, каждый куст, каждое дерево, каждый вьющийся стебель, каждый лист папоротника, сорняк и цветочный лепесток в этом горном лагере, прежде чем опять подняться в воздух и возобновить прерванный полет.

Пока Бакки стоял на берегу под жаркими лучами, наблюдая за покачивающимися на воде, полными солнечного света лицами, одна бабочка села ему на голое плечо и стала лакомиться его испариной. Чудеса, да и только! Питается минералами его пота! Фантастика! Бакки стоял неподвижно, наблюдая за воздушным существом краем глаза, пока оно вдруг не взмахнуло крыльями и не пропало из виду. Позднее в коттедже, обсуждая это с ребятами, он сказал, что бабочка выглядела так, будто ее вырезали и раскрасили индейцы: крылышки узорчатые, оранжево-черные, с прожилками и черной каймой, усеянной белыми крапинками; но чего он им не сказал — это что роскошная бабочка, питающаяся его плотью, настолько поразила его, что, когда она улетела, он позволил себе наполовину всерьез поверить в нее как в новое предзнаменование будущих удач.

Никто в Индиан-Хилле не боялся бабочек, покрывших лагерь цветным одеялом и переливчато пестревших в воздухе. Все — и дети, и вожатые — только радостно улыбались, глядя на это беззвучное, оживленное мельтешение, всем было весело среди этой невесомой хрупкости, в окружении бесчисленных ярких машущих крылышек. Иные выбегали из коттеджей с самодельными сачками, самая мелюзга самозабвенно носилась, пытаясь руками ловить бабочек, которые то взмывали выше, то опускались. Все были в восторге, потому что знали: бабочки не кусаются и не разносят болезней, они разносят только пыльцу, от которой завязываются семена растений. Что может быть здоровее?

Да, спортплощадку в Ньюарке надо оставить в прошлом. Он не уедет из Индиан-Хилла. Там, дома, он был потенциальной жертвой полио, тут он — пища для бабочек. Сомнения, колебания, которым он прежде не был подвержен, больше не пошатнут его убежденность в том, что он сделал правильный выбор.

К этой поре лета мальчики, вначале даже не умевшие держаться на воде, уже миновали стадию, когда надо было выдувать пузыри, отрывать ноги от дна и всплывать с опущенным в воду лицом, и, как минимум, могли плыть по — собачьи; многие продвинулись и дальше, освоив азы кроля и плавания на спине, а иные из начинающих уже прыгали в воду на глубине и преодолевали футов двадцать до пологого берега озера. В подчинении у Бакки было пятеро вожатых, и хотя они, похоже, хорошо управлялись с мальчиками любого возраста и вполне могли учить их сами под его общим наблюдением, он с первого дня тоже входил в воду, чтобы заниматься с ребятами, которых вожатые между собой называли "утюгами", — с теми из младших, что меньше всех были уверены в себе, не делали особых успехов и отличались неважной плавучестью. Иногда он подходил по пирсу к помосту над глубокой водой, где вожатый учил нырять мальчиков постарше; некоторое время проводил с ребятами, которые отрабатывали баттерфляй; но он постоянно возвращался к младшим, спускался с ними в воду, помогал им осваивать движения ногами — "волну", "ножницы", "лягушку", — придавал им уверенности, поддерживая их руками и повторяя, что он здесь, рядом, что они могут не бояться захлебнуться, наглотаться воды, не говоря уже о том, чтобы утонуть. К концу дня на берегу ему пришла в голову мысль — ровно такая же, как в начале учебы в Панцеровском, — что нет такой работы, какая приносила бы мужчине больше удовлетворения, чем заниматься с мальчиками, не только приобщая их к тому или иному виду спорта, но и внушая им уверенность, что все будет в порядке, помогая преодолеть страх перед чем-то новым, будь то плавание, бокс или бейсбол.

Бесподобный день — а сколько таких еще будет! Перед ужином у него на губах запечатлеют влажный привет близняшки, которые будут ждать его на ступеньках столовой, — они всякий раз, едва его завидят, поднимают крик: "Поцелуй! Поцелуй!" — а после ужина он обещал Дональду Каплоу позаниматься прыжками. А в девять тридцать — на темный остров с будущей женой. Она опять оставила ему у мистера Бломбака записку в конверте: "Снова. Буду ждать. М." Он уже договорился с Карлом, что на этой неделе он свозит его в Страудсберг купить обручальное кольцо для Марсии.

Через полчаса после ужина, когда ребята из коттеджа затеяли игру в софтбол на площадке у флагштока, они с Дональдом пошли на берег, чтобы Бакки посмотрел, как он прыгает с трамплина. Для начала Дональд выполнил простые прыжки из передней и задней стойки и прыжок из передней стойки согнувшись.

— Хорошо! — сказал ему Бакки. — Не понимаю, что, по-твоему, здесь не так.

Дональд улыбнулся в ответ на похвалу, но все же спросил: