Страница 21 из 33
Над этим я и размышляла, когда за спиной у меня раздался странный звук — словно что-то разбилось. Я обернулась и едва успела подхватить на руки Исабель — она побледнела как мел и, казалось, вот-вот лишится чувств.
„Что с тобой? — спросила я. — И что это был за звук?“ — „Они разбили его, — едва слышно прошептала Исабель. — Мое хрустальное сердечко“. И ее тело обвисло на моих руках. Снова налетел порыв ветра, и я почувствовала, как силы покидают меня. Я услышала приглушенное жужжание, означавшее присутствие рядом страшной мухи. Я попыталась закрыть собой Исабель. Мы обе упали. Я потеряла сознание.
Меня разбудил звонок. Я открыла глаза и увидела, что лежу на своей кровати в спальне интерната. Девочка из третьего класса, всегда выслуживавшаяся перед учителями и надзирательницей, трясла меня за плечо: „Вставай, а то опоздаешь на перекличку! Сколько замечаний у тебя уже за этот месяц?“ — „Два“, — ответила я машинально. Три замечания равнялись одному проступку, за три проступка полагалось серьезное предупреждение, за два серьезных предупреждения — наказание, два наказания в месяц означали ноль за поведение. „А у меня ни одного“, — похвасталась эта дура из третьего класса. Если в течение триместра ученица не получала ни одного замечания, она награждалась лентой через плечо — за прилежание. Две ленты за год давали право на ношение ленты святого Хосе, а три такие ленты за… Впрочем, это, наверное, к нашей истории отношения не имеет.
В общем, я решила, что ночное приключение — это лишь страшный сон. Я посмотрела на кровать Исабель — она была пустая и неубранная. Я подумала, что моя подруга проснулась раньше меня и уже ушла умываться. Но я ошибалась. Отсутствие Исабель обнаружилось во время переклички. Надзирательница подвергла нас суровому допросу. Я молчала. Часа через два появился тот самый Флорес из социального отдела.
— Опять?! — не сдержался я, но Мерседес, которая, подобно прочим всезнайкам, не обращала никакого внимания на замечания в свой адрес, как ни в чем не бывало, продолжила:
— Он допросил всех без особого пристрастия и уехал. Ему я тоже не сказала ни слова. Я была так измучена, что вечером упала в постель без сил и сразу заснула. Сон мой был очень глубоким, но не исцеляющим: всю ночь мне снились кошмары. Когда зазвенел будильник, я открыла глаза и подумала, что схожу с ума: на соседней кровати сладко потягивалась Исабель. Утренняя суматоха не дала нам возможности перемолвиться хоть словом, но ни в поведении подруги, ни в выражении ее лица я, сколько ни старалась, не могла заметить никаких перемен: она была сухой и холодной, как всегда. Я снова начала думать, что ничего не было, что мне просто приснился страшный сон, и даже почти поверила в это, как вдруг надзирательница объявила мне, что меня вызывает настоятельница. Ни жива ни мертва вошла я в кабинет и увидела там, кроме настоятельницы, еще и собственных родителей, инспектора Флореса и отца Исабель — сеньора Пераплану. Моя мать рыдала в голос, а отец не поднял на меня глаз — казалось, он сгорает от стыда. Мне велели сесть, закрыли дверь, и инспектор заговорил: „Позапрошлой ночью в этом вне всякого сомнения достойнейшем учебном заведении произошло событие, которое в нашем Уголовном кодексе имеет совершенно определенное название. Тем же самым термином, замечу кстати, обозначает подобное деяние словарь Королевской академии. Я, как человек, осуждающий насилие и именно потому избравший профессию полицейского, чрезвычайно удручен происшедшим, и если бы не скудость жалованья, которое я получаю, собрал бы чемоданы и уехал работать в Германию. Ты понимаешь, о чем я говорю, девочка?“ Я не знала, что ответить, и разрыдалась. Настоятельница, закрыв глаза, перебирала четки, а отец похлопывал мать по плечу, тщетно пытаясь ее успокоить. Инспектор достал из кармана плаща сверток, торжественно развернул его — и нашим взорам предстал окровавленный нож. Тот самый, что торчал из груди мертвеца, которого я видела в крипте.
Инспектор спросил меня, знакомо ли мне данное орудие убийства. Я сказала, что знакомо. „Где ты видела его?“ — „В груди одного сеньора“. Откуда-то из глубин плаща появились старые парусиновые туфли. „Узнаешь?“ Я ответила, что узнаю. Меня заставили вывернуть карманы школьной формы. К огромному моему удивлению, в них оказался, среди разных других вещей — точилок, грязного носового платка, двух аптечных резинок, чтобы завязывать „хвост“, и шпаргалки со списком сочинений Лопе де Веги, дубликат ключа от спальни. Я поняла, что меня обвиняют в преступлении, которое совершила Исабель, и что единственным спасением для меня было рассказать правду. Сердце мое, разумеется, восстало против такого решения. Кроме того, рассказать правду означало поведать и о тех обстоятельствах, при которых я эту правду узнала. Все, что произошло той ночью, должно было остаться в тайне, иначе будут погублены две жизни: жизнь Исабель и моя собственная. Но хватит ли у меня решимости выдержать все, вплоть до газовой камеры?
— В Испании нет газовых камер, — вмешался я. — У нас и в домах-то газ есть только в центре города. Или тебе это неизвестно?
— Ты мог бы обойтись без комментариев?! — Мерседес явно разозлилась, что ее прервали в самой драматической точке повествования. — „Наше законодательство предусматривает за подобное деяние, — продолжал между тем инспектор, — самое жестокое наказание. Однако… — он сделал паузу, — однако, учитывая твой юный возраст и душевную неуравновешенность, свойственную женщинам в определенные периоды жизни, а также идя навстречу просьбам матери настоятельницы, — не слишком уважительно указал он на настоятельницу большим пальцем, — я готов отступить от буквы закона и повести себя не так, как повелевает мне долг. То есть, я хочу сказать, мы можем обойтись без составления протокола и допроса очевидцев. Можем избежать судебного процесса с обвинениями, защитой, копанием в некрасивых подробностях, доказательствами „за“ и „против“, вызовом свидетелей и приговором — все это, без сомнения, было бы очень неприятно и даже болезненно. Но в обмен на это нам придется потребовать от тебя согласия на некоторые меры. Твои родители, присутствующие здесь, согласие уже дали. А уладит все также присутствующий здесь сеньор Пераплана — за это ты должна его благодарить! — который пошел на это лишь потому, что его дочь очень привязана к тебе, и он надеется, что эта привязанность взаимна. Или по каким-то другим причинам, которых он мне не изложил и до которых мне нет дела“.
„Меры“, о которых говорил инспектор, были приняты. Меня было решено сослать куда-нибудь подальше, и по сравнению с перспективой суда и следствия решение показалось мне очень хорошим и было с благодарностью принято. Так вот я и оказалась в глуши, где пребываю до сих пор. Первые три года я жила в доме старичков-супругов. Я ничего не делала, только читала и толстела. Молочная ферма ежемесячно выплачивала старичкам какую-то сумму на мое содержание. Потом ценой многих усилий мне удалось добиться независимости. Я стала учительницей — только потому, что на это место не нашлось других охотников, сняла дом. Живу неплохо. Воспоминания постепенно стираются. Бывают минуты, когда мне хочется изменить жизнь, но это желание быстро проходит. Здесь чистый воздух и у меня много свободного времени. А что касается других потребностей, то я, как я тебе вчера уже говорила, обхожусь тем, что имею. Чего-то не хватает, а чего-то вполне достаточно.
Мерседес умолкла, и в наступившей тишине мы отчетливо услышали крик петуха, возвещавший начало нового дня. Я пощупал простыню и заметил, что она высохла. Меня клонило в сон, и хотелось пить, а в голове была полная каша. Я бы что угодно отдал за бутылочку пепси-колы.
— О чем ты думаешь? — странным голосом спросила Мерседес.
— Ни о чем, — глупо ответил я. — А ты?
— О том, что жизнь — странная штука. Я шесть лет хранила тайну — и вдруг выболтала ее вонючему проходимцу, который мне даже имени своего не назвал.
Глава XII. Пугающая интерлюдия: то, чего я и опасался
— Действительно любопытно, — признал я. — Вообще, если задуматься, память — удивительная вещь. Она единственное, с чем мы остаемся, потеряв все. Память решает за нас, что из пережитого нами отсеять, а что — сохранить. Одно-единственное воспоминание может порой разрушить едва ли не всю нашу жизнь.