Страница 16 из 33
Когда она сняла очки и подошла к окну, я узнал ее. В отличие от своей подруги Исабелиты Перапланы, Мерседес Негрер изрядно изменилась. Не столько потому, что черты ее лица претерпели метаморфозы, связанные с биологическим развитием, сколько из-за того, что выражение глаз стало совсем другим, не похожим на то, какое я видел несколькими часами раньше на фото в глянцевом журнале „Розы для Марии“, и возле губ пролегла жесткая складка.
Я не мог не отметить, что черты лица ее были мелкие, правильные и приятные, ноги в обтягивающих брюках из черного вельвета — прямые и длинные, бедра — круглые, талия — узкая, а под обтягивающим шерстяным свитером вздымались два соблазнительных упругих бугорка. Я подумал, что ей, наверное, даже бюстгальтер не нужен. Такие мне больше всего нравились.
Вышеописанная сеньорита подняла на несколько миллиметров оконную раму-гильотину и спросила меня, кто я и что мне нужно.
— Мое имя вам ничего не скажет, — начал я, стараясь просунуть в щель губы, — но мне нужно с вами поговорить. Пожалуйста, не закрывайте окно до того, как я все вам расскажу. Послушайте, — я просунул под раму мизинец, — если вы сейчас опустите раму, то будете виноваты в том, что я останусь без пальца. Я знаю, что вас зовут Мерседес Негрер, и ваша мать, очаровательнейшая дама, дала мне ваш адрес — сами посудите, могла ли бы любящая мать поступить подобным образом, если бы не была уверена, что у меня самые благородные намерения? Я прибыл из Барселоны, чтобы обсудить с вами один вопрос. Я не причиню вам зла. Прошу, выслушайте меня.
Мой жалостливый тон и искреннее выражение лица, должно быть, убедили ее, потому что она еще чуть-чуть приподняла раму.
— Говорите, — приказала Мерседес.
— Говорить я собираюсь о таких вещах, что лучше бы нас с вами никто не слышал. Кроме того, рассказ мой будет долгим. Не могли бы мы побеседовать в каком-нибудь более уединенном месте? Позвольте мне, по крайней мере, войти и сесть за одну из парт — в свое время мне мало пришлось за ними посидеть.
Мерседес Негрер несколько мгновений поколебалась (я все это время не отрывал глаз от соблазнительных бугорков под ее свитером).
— Можем пойти ко мне домой, — сказала она наконец, и это меня одновременно обрадовало и удивило. — Там мы сможем поговорить относительно спокойно, и я даже смогу предложить вам, если вы не против, стаканчик вина.
— Если бы можно было стаканчик пепси-колы… — осмелился намекнуть я.
— Такого у меня в холодильнике не водится, — ее почему-то моя просьба позабавила, — но если постоялый двор еще открыт, мы сможем прихватить там бутылочку.
— Минуту назад там еще было открыто, — сообщил я. — Но не будет ли это слишком большим беспокойством?
— Никакого беспокойства. Я уже сыта по горло проверкой контрольных работ.
И она принялась засовывать в ящик стола ученические работы, которые читала до того, как я заглянул в окно. Потом бросила в сумку очки прямо без очешника, перекинула сумку через плечо и выключила свет в классе.
— Раньше, в мои времена, я хочу сказать, школа была другая. Дети получали удовольствие от примитивного эротизма Священной истории и от сладеньких сказочек про наше имперское прошлое. А сейчас сплошные логические игры, прописные истины и отвратительно преподаваемое сексуальное воспитание.
— При Франко жилось лучше? — осторожно закинул я удочку, повторив слова стыдливого садовника.
— Прошлое всегда кажется лучше, чем настоящее, — по-девичьи звонко засмеялась она, открыв одновременно и рот и окно. Потом, перекинув через подоконник ногу, обратилась ко мне: — Пожалуйста, помогите мне выбраться. Я себя переоценила: купила брюки на два размера меньше, чем нужно бы.
Я протянул ей руку.
— Да нет, не так. Возьмите меня за талию. Не бойтесь, я не переломлюсь. Меня еще и не так в объятиях сжимали. Вы робкий, стыдливый или просто неловкий?
Мерседес на миг прижалась ко мне, и, слишком поспешно выпустив ее из рук, я, чтобы скрыть дрожь, которую вызвало у меня прикосновение молодого тела, принялся разглядывать луну на небе. Только мысль о том, что, находясь так близко ко мне, девушка могла почувствовать исходивший от меня ужасный запах, помогла мне вернуть утраченное спокойствие.
Мерседес Негрер между тем снова опустила оконную раму и зашагала вперед, указывая мне дорогу. Мы направлялись к уже знакомому мне постоялому двору. Обернувшись, Мерседес сказала, что ее даже радует мой визит. Что в деревне, как легко догадаться, не жизнь, а тоска и что она от этого уже на грани нервного срыва. Я не стал спрашивать Мерседес, каким ветром ее сюда занесло, и о том, что удерживало ее в давно опротивевшей деревне, потому что интуитивно чувствовал: ответ на этот вопрос и является целью моего сюда визита, а потому не стоит спешить задавать его, а стоит подумать, как его потоньше сформулировать.
На мое счастье, лавка при постоялом дворе была еще открыта. Импульсивный хозяин протирал прилавок грязной тряпкой, сбрызгивая ее время от времени одним из этих аэрозолей, что убивают кислород. Мерседес попросила большую бутылку пепси-колы, и хозяин дал нам ее. С той минуты, как мы вошли, он не переставал пожирать глазами фигуру моей спутницы.
— Сколько с меня? — спросила Мерседес.
— Ты же знаешь, что всегда можешь заплатить мне своими губками-клубничками, — ответил хозяин.
Не поведя бровью, Мерседес вынула из сумки холщовый кошелек, а оттуда — купюру в пятьсот песет и положила ее на прилавок. Хозяин переложил купюру в соответствующее отделение кассового аппарата и отсчитал сдачу.
— Когда же, радость моя, ты наконец дашь мне сама знаешь что? — снова завел он свое.
— Когда дойду до такого же отчаяния, как твоя жена, — отрезала Мерседес, направляясь к двери.
Я почувствовал, что не могу оставаться в стороне, и, как только мы вышли на улицу, спросил Мерседес, не следует ли мне вернуться и проучить негодяя, позволившего себе оскорбить ее.
— Оставь его в покое, — ответила Мерседес, и в голосе ее мне почудилась некая двусмысленность. — Он из тех, кто говорит то, чего не думает. Большинство поступает наоборот, и это гораздо хуже.
— В любом случае, — сказал я, все же не осмелившись последовать ее примеру и перейти на „ты“, — вам не следует тратиться на меня. Вот ваши пятьсот песет. Берите.
— Еще чего! Спрячь свои деньги.
— Они не мои. Это ваши пятьсот песет. Я их вытащил из кассы, пока мерзавец хозяин вам хамил.
— А вот это здорово! — снова развеселившись, воскликнула она, сунула купюру в карман брюк и впервые посмотрела на меня с уважением.
— Вы уверены, — спросил я, — что мой визит к вам не станет поводом для пересудов?
Она улыбнулась, глядя на меня в упор:
— Не думаю. Моя репутация подмочена уже слишком давно и слишком основательно. Да и я давно перестала обращать внимание на пересуды.
— Сочувствую.
— Посочувствуйте лучше тому, что в сплетнях обо мне нет ни капли правды. Как говорили монахини в моей школе, в захолустье не слишком много возможностей оскорбить Бога. Сейчас, когда дали свободу, девушки совсем распустились, так что у меня много конкуренток. Мой недостаток заключается в том, что я не внушаю доверия. Когда расширяли молочную ферму, привозили нескольких батраков-сенегальцев. Нелегалов, разумеется. Платили им гроши, а когда у них от работы пупки развязывались — увольняли. Я думала, что негры скрасят немного мою жизнь и что с ними я смогу сделать то, чего никогда не стану делать с местными (а заодно и проверю, действительно ли они в этих делах так хороши, как про них рассказывают), но даже не предприняла попытки. Ради их блага, само собой. Деревенские их линчевали бы, если бы что-то пронюхали.
— А вас?
— Что меня?
— Вас бы не линчевали?
— Меня? Нет. Во-первых, я не черная — ты сможешь в этом убедиться, как только мы доберемся до ближайшего фонаря, а во-вторых, они на меня уже рукой махнули. Вначале тут за мной табуны бегали. Потом кто-то произнес слово „нимфоманка“, и это поубавило их пыл. Вот что значит „магическая сила слова“.