Страница 35 из 51
И тогда — напоследок — Сид не дал себе права замуроваться. И тогда он решил слушать. Решил смотреть. Голоса мешались и накладывались друг на друга, сталкивались; картинки вспыхивали и мельтешили со скоростью двадцать четыре кадра в секунду по сотне титановых экранов, растянутых по всей длине бульвара, и на боках такси и автобусов, и на витринах, и в огромных застекленных фасадах, вплоть до туманного неба, где толкались гигантские лучи прожекторов. Всюду кружились панорамы, дергались резкие стыки монтажа, ракурсные планы ныряли и выныривали, пластинки жевательной резинки превращались в доску с гвоздями, вставали компьютерные горизонты, гамбургеры говорили, куклы трахались, собаки вели хозяев на поводке, брюнетки превращались в блондинок быстрее, чем на светофоре включался красный, зубы цвета унитаза вгрызались в энергошоколад с грохотом обвала, трахались малолитражки, белокурые родители дарили белокурым детям игровые приставки, и те наконец оставляли их в покое, и наступала тишь в просторной белоснежной гостиной, сто лет назад умершие звезды улыбались в объектив, презервативы с эрективной смазкой насиловали несчастного подростка, те же белокурые родители давали успокоительное белокурым детям, которых трясло от передозировки видеоигр, кофемашины сочились маслянистым, как слизь, кофе, фотоаппараты фиксировали адюльтер длиннофокусным объективом, какие-то люди, свихнувшись от недосыпа, били себя молотками по голове, а рядом другие, крутые, глотали клонаксил и взлетали за облака — за бесчисленные и нездешние облака, не серые, дождевые, забившие горизонт, а розовые, легкие как вуаль, тающие над лагуной, где Анна Вольман купалась под свинцовым солнцем; там были ослепительные зори, встающие над пляжем в час отлива, и все, что рисовали обычно на ультрафиолетовых лампах для домашнего пользования; солнечно-пиксельные лучи проглядывали сквозь ветки дерева, где зрела жевательная резинка, порывы ветра гнали рябь по темно-синему морю, спортивные машины проскакивали на полной скорости сквозь пункты оплаты и уносились в степь, где плясали ветряки, а фразы и слова дробились, теряли сочленения, теряли адресность, смысл, звучание, их осиротевшие частицы, разлетаясь, оседали в ухе Сида и затем свободно перекомпоновывались мозгом.
БЕЗГРАНИЧНОСТЬ, КРАСОТА, СЧАСТЬЕ, ОДИН, ПЕСОК, СКОРОСТЬ, ВСЕГДА, ПОЧЕМУ, УТОПИЯ, ДЛЯ ВАС, ЖЕЛАНИЕ, ПРЫГАЙТЕ, КРАЙ СВЕТА, БУДУЩЕЕ, ТАМ…
Бибиканье и бардак с приближением к Экзиту только усугубились. Уже двое суток абоненты в массовом порядке рвали когти, бросая машины, которые забивали подъезды к вокзалу. Несколько полицейских пытались как-то упорядочить поток беглецов, освобождали выезд для такси — под улюлюканье будущих эмигрантов, теперь плюющих на власть, которая перестанет иметь к ним отношение в тот самый момент, как поезд в 12:45 двинется в зону.
Сид сказал Блу, что лучше продолжить путь пешком, и вытащил из багажника три чемодана, под завязку набитых протеиновыми сухарями, шампунем, оружием, плюс главный груз — опреснитель воды, подарок предусмотрительного Тевера, рискнувшего обезводить свои орхидеи, пока не купит новый. Чисто формальная предосторожность, подумал Сид, которая не помешает им подохнуть от голода и грязи в этих зонах, где есть только бараки и руины, дома без крыш, воды и электричества, память о державах из прошлого, которые Город обескровил и бросил умирать: оторванные лестницы, восходящие в черное небо, окна без стекол, да несколько уцелевших стен без пола и потолка.
На подступах к вокзалу толпа стала такой плотной, что продвигаться вперед приходилось, хитро лавируя. Сид схватил Блу за руку и крепче прижал к себе. Их втянуло в водоворот. Запахи пота и разномастных духов ударили в конкретную точку мозга, отвечавшую за тошноту, и без того уже достаточно натерпевшуюся за две предыдущие ночи, потраченные на растворение организма в водке. При входе на станцию Экзит было не до хороших манер. Три пятнадцатилетних подростка грубо отодвинули Блу и пролезли вперед, и Сид, подавив рефлекторное желание дать сдачи, всего лишь придвинулся к Блу. За ними началась потасовка. Спрессованная толпа — хорошая питательная среда для драки. Потасовка ширилась. За колоннами, ограничивавшими загибы очередей, последние оставшиеся десять — пятнадцать охранников продолжали семафорить электропалочками, даже не делая вид, что сейчас пойдут кого-то разнимать. Их миссия, видимо, ограничивалась наблюдением за тем, чтобы абоненты, желающие свалить, действительно свалили, и в большом количестве. И это вполне играло на руку двум конкретным пассажирам, Сиду Парадайну и Блу Смит, иначе говоря, фигурантам черного списка Охраны информации, которые поздравили себя с тем, что из Города, в который так трудно попасть, так легко выехать. Прекрасный пример милосердия: вышел из игры — и ты неподсуден. По обе стороны от портала черным по грязно-белой штукатурке объявление:
Станция Экзит. Возврата нет.
Сзади раздался выстрел. Сиду не надо было оборачиваться, чтобы понять, что стреляли в воздух. Он спросил себя, почему он сам до этого не додумался. На пять минут толпа, как положено, окаменела, потом поднялся ор, одни бросились врассыпную, другие зарылись в землю. А стрелявший по-быстрому спрятал оружие и рванул к вокзалу — солидный папаша с двумя близняшками, вида вполне приличного, — в отличие от применяемых им своеобразных методов убеждения. Сид подхватил Блу под руку, и они понеслись вслед за солидным дяденькой, перепрыгивая через чемоданы и вжавшиеся в асфальт тела. Из-за колонн доносился дикий гогот охранников.
Станция Экзит открылась еще до потопа. В школьное время Экзит был монополистом по отправке на побережье. Когда побережье закрыли, станция стала работать в минимальном режиме. Из двадцати двух путей использовались только три. Один для маневров и два для движения составов — отправки поезда и его возвращения порожняком. Вход пассажиров через крытый холл. Магазины спиртного, «Старбакс», газетный киоск, пункт «Деливери» и куда ни глянь — фастфуды. За пределами холла свод превращался в металлическую решетку, и восемнадцатикиловаттные лампы светили, отбрасывая паутинные тени на голый бетон перронов. Выше холла подковообразной надстройкой расположился «Макдоналдс». Сид и Блу устроились с краю, с видом на поток отъезжающих. Даже когда поезда стояли, над вокзалом витал отзвук стука колес, визга тормозов и слов прощания. Сид съел сэндвич. Кофе подостыл. Он выпил его. Сидящая напротив Блу отодвинула тарелку с блинами.
— Не хочешь есть? — спросил Сид и тут же пожалел о собственной глупости.
Блу махнула рукой, что могло означать что угодно. Не голодна, не до того, лень говорить и ни к чему.
Когда в ее признаниях была поставлена окончательная точка — на фоне поминального звона по главе гипердемократии и, возможно, по ней самой, — под Скотобойным мостом повисла тишина — из тех, что следуют за канонадой. Сид не ответил на признание Блу. Ее рассказ был богат на открытия, и некоторые из них касались непосредственно его. Они не оставили его равнодушным.
Не в том дело, что Блу любит его давно, — и любит, видимо, напрасно. Не в том, что тяжкое прошлое как-то портит ее образ. Наоборот, Сиду и в голову не приходило, что его можно понять и принять, совершенно не зная постыдных и непростительных сторон его жизни. Он всегда помнил, что и у Блу этого добра с лихвой. У нее, как и у всех людей этой особой породы, был тяжелый взгляд, усталый голос и странный смех, похожий на всхлип.
Не стоило ожидать для таких людей долгой жизни. Но и сами они от этой жизни мало чего ждали.
Их дни тянулись в жутких мечтаниях. Они передвигались в капсуле, непроницаемой для мира. Часто они видели его лучше, но извлекали из этого меньше выгоды, чем самый глупый из активных участников процесса. А потом иногда происходило столкновение. Возникала трещина, зазор. Через который можно было вернуться к жизни.
Блу выжила. Ради него. Он был гарантом ее возвращения к шуму и движению мира. Это благодаря ему она выпрямилась и полностью поверила в жизнь.