Страница 4 из 95
Они все знали. Может, знали все с самого начала. Может, он единственный в городе, кто не подозревал об отношениях Евы с этим выскочкой. Может, и коллеги, и пациенты уже много месяцев подряд смотрели на него с презрением и сочувствием, может, шептались у него за спиной уже больше года. «Что, Ева Янсон правда путается с этим Бенгтсоном? О господи!»
Из-за этой мысли ему пришлось свернуть с шоссе на узкий гравийный проселок. Остановившись там, где дорога делала сильный изгиб и кусты были особенно густыми, он вышел и попытался сблевать в канаву. Но ничего не вышло, кроме нескольких холостых спазмов. Потом он стоял, прислонясь к капоту, тяжело опираясь на руки, зажмурив глаза и чувствуя, как солнце припекает спину. Он не знал, сколько так простоял. Может, пару минут. Может, полчаса или больше. Какая разница? А знал он только то, что простоял достаточно, чтобы понять — хватит врать самому себе. Пора признать, что каждый день в какой-то момент он теряет контроль над собой, и тогда глубоко, с облегчением вздыхает, ощущая, как щекочет под ложечкой от предвкушения — я свободен! — прежде чем снова навалится уныние. Он грустил, это правда, но правда ли, что он грустил о Еве? А не обо всех потерянных днях? И не о том глухом фасаде, которым он поворачивался к жителям Ландскроны на протяжении тридцати лет?
В общем, пришла пора принять решение.
Да. Надо ехать отсюда. Отправиться во льды. Пока они еще не растаяли.
Удача ему сопутствовала: кадровичка в Мальмё еще не ушла домой, хотя была уже пятница и четверть четвертого. Поворчала, но возражать не стала. У него накопилось больше восьми недель отпуска, да еще три недели отгулов, а то, что он так поздно ставит в известность администрацию, зная об острой нехватке персонала, — так ведь его временный заместитель уже на месте и…
А три дня спустя он взошел на борт. Руки тряслись, когда он ухватился за веревочную ступеньку трапа и карабкался с борта катера на палубу «Одина».
Первые дни были однообразны, но терпимы. Он бродил по судну и заглядывал в машинное и ремонтное отделение, заходил в большую судовую лабораторию и маленькие лаборатории-контейнеры, в которых ученые только-только начали распаковывать свое оборудование и толком знакомиться друг с другом. Потом посидел немного с орнитологом на третьей палубе, уставившись вдаль поверх моря, а затем с некоторым трепетом последовал за коком и поглядел на запас пива на камбузе. Назавтра он остался в медпункте, посвятив всю первую половину дня просмотру медикаментов и моля Бога, в которого не верил, упасти его рейс от инсультов, аппендицитов и пульпитов с воспалением надкостницы. А во второй половине дня, когда волны Северного моря сменились зыбью Атлантики, к его кабинету выстроилась небольшая очередь из позеленевших личностей. Он поставил всем им за уши пластырь от морской болезни, пытаясь при этом запомнить, как кого зовут. На третий день он отправил электронное письмо своей сестре в Стокгольм, в котором крайне коротко сообщил, что летом приехать не сможет, потому как — представляешь, как классно?! — он в данный момент движется в направлении Северного Ледовитого океана. На полученный ответ, содержавший немало вопросов, он уже не ответил, но когда после обеда открылся киоск, он купил карточку спутниковой связи и позвонил Еве на мобильный. В трубке прозвучало четыре сигнала, прежде чем Евин голос в автоответчике не предложил ему оставить сообщение. Он положил трубку, не дожидаясь сигнала, потом поднялся на палубу и долго стоял там, сунув руки в карманы брюк и глядя на горизонт.
— Ведь правда, красиво? — сказала женщина, торопливо проходя мимо. Пришлось напрячься, чтобы вспомнить ее имя — Ульрика. Новоиспеченный профессор океанологии.
— Конечно, — ответил он. — Еще бы!
Но он соврал. Он вовсе не считал, что это красиво. Просто масса воды, и все.
Настроение в кают-компании сегодня другое, голоса звучат звонче, а смех чаще. Стало быть, не он один чувствует облегчение оттого, что серая Атлантика осталась позади. Он берет вареное яйцо и сок и тщательно выбирает себе свежевыпеченный хлебец, прежде чем оглядеться. Еще несколько дней назад он уяснил для себя, что у команды есть собственный стол и что им не очень нравится, когда к нему протискиваются посторонние, поэтому он ставит свой поднос на столик, за которым сидят только ученые и гости экспедиции, и отодвигает стул, приготовившись выглядеть спокойным и жизнерадостным.
— Что, и вас тоже разбудило? — спрашивает женщина по ту сторону стола, и он судорожно шарит в памяти в поисках ее имени. Катрин.
— Что разбудило?
— Качка ночью. Когда мы меняли курс. Я чуть с койки не упала.
Молодой человек рядом с ней издает смешок. Эколог. Как зовут, неизвестно.
— Только Лейфу не говорите. Он будет злиться.
Катрин улыбается:
— Еще больше, чем всегда?
— Я просто хотел спросить, что происходит, а он только шипит…
— Вы, что ли, тоже проснулись?
— И лежал, вцепившись в край койки.
Андерс постукивает по яйцу ложечкой. Он не знает, о чем они говорят. Может, он крепко спал всю ночь, несмотря ни на что, а может, не спал, но видел сны. Такое уже бывало.
Ульрика улыбается из своего угла:
— Сегодня появятся айсберги.
Женщина напротив нее моргает:
— Что, правда?
Сюсанна. Так ее зовут. Он довольно быстро выучил имена почти всех шестидесяти семи человек, находящихся на борту. Значит, пока еще не в маразме.
— Я почти уверена. Их время. Правильно я говорю, Роланд?
Роланд, капитан и владыка «Одина», останавливается у их столика. Вид у него мрачный.
— Очень может быть, — отвечает он, холодно кивнув Ульрике, прежде чем перевести взгляд на Сюсанну. — А с вами я хотел бы поговорить сразу, как только вы поедите. Поднимитесь ко мне.
Вид у нее растерянный.
— Со мной? Но почему?
Глаза Роланда сужаются.
— Об этом я скажу, когда вы придете ко мне на мостик.
У него очень прямая спина, когда он удаляется.
— Ой, — говорит Ульрика и трясет правой рукой, словно обжегшись. — Елки-палки! Ну, будет выволочка… Что вы натворили?
— Ничего, — говорит Сюсанна.
Но голос ее звучит пронзительно, а щеки пылают. Значит, что-то натворила. Сразу видно.
~~~
И вот появляются айсберги.
Сперва лишь несколько глыб, проплывающих мимо, мягко закругленных ледяных островков, они обточены волнами и скоро совсем растают, но вдали, на горизонте уже показались великие шедевры: осколки белого, сверкающие на стыке более светлой небесной и темной морской синевы. И вот уже все палубы «Одина», пустовавшие восемь дней подряд, кишат публикой. Поток людей течет из больших лабораторий и маленьких лабораторных контейнеров, с мостика и из машинного отделения, из камбуза и мастерских, из кают и курилок. Некоторые уже во всеоружии, натянули синие куртки — экспедиционную униформу, и надвинули шапку на лоб, другие стоят в свитерках и легких брюках, зябко обхватив плечи на ветру. У них наготове фотоаппараты. Фотоаппараты наготове у всех. Воздух густеет от ожидания, разговоры все односложней, голоса глуше.
Первая по-настоящему большая ледяная гора — это амфитеатр, мерцающий амфитеатр с полом из синего льда. Он скользит всего в пятидесяти метрах от проходящего мимо «Одина» и медленно поворачивается, демонстрируя зрителям всю свою белую безупречность, словно желая показать, что на его поверхности нет ни пятнышка, ни трещины, что единственное, чего ему недостает, — это публики и актеров.
Голоса на борту замолкают. Щелкают фотоаппараты.
Другой айсберг — остров Капри в миниатюре, белые вершины гор тянутся к небу, грот у поверхности воды сияет чистейшей синевой. Под водой виднеется громадная бирюзовая льдина, удерживающая весь остров на плаву. Кто-то, вдруг вспомнив затасканную метафору подсознательного из популярной книжки по психологии, издает смешок, но тут же умолкает, спохватившись, и снова поднимает фотоаппарат.