Беременная вдова

— Все нормально будет. Разве что Берти явится в суд в инвалидной коляске. Или на носилках. Понимаешь, она меня посадить хочет.

— Ты все еще с Оливией?

Тут дело начинает принимать пророчески уместный оборот (что в Жизни бывает очень редко), и Кенрик говорит:

— Нет, она меня выгнала. Понимаешь, она, Оливия, такая симпатичная, вот и предъявила мне ультиматум. Те, что попроще, ультиматумами не заморачиваются — они же привыкли, что их задвигают. А Оливия говорит: или я, или бухло. Потом начала орать мне прямо в лицо еще о чем-то, так что я напился. А она меня взяла и выгнала. Теперь она меня презирает. Очень симпатичные — они не могут поверить, просто не могут поверить,что их задвинули. Ради чего-то в форме бутылки.

— Ты сам очень симпатичный, — говорит Кит и представляет себе Кенрика в Пентонвилле, в Вормвуд-скрабс [116]. Очень симпатичным Кенрику остаться не судьба.

— Это заставило меня кое-что осознать. Насколько Берти, наверное, ненавидела моего отца, когда он умер. Берти была очень симпатичная. А он ушел в трехдневный запой и покончил с собой в своей машине. И сделал ее вдовой.

— Беременной вдовой. М-м. Моя так и не узнала, что она вдова.

— Наверное, все вдовы испытывают горе. Но некоторые вдовы испытывают ненависть.

И Кит представляет себе всю эту ненависть, текущую по жилам яростной маленькой симпатичной Роберты. И Кенрика внутри ее, эту ненависть пьющего.

— Поэтому она и хочет меня посадить, — продолжает Кенрик. — Чтобы его наказать. Потому что он — это я.

Они едят основное блюдо, когда поезд Глории входит в сгущающийся город.

Кит пошел домой пешком через туман цвета увядших листьев — через сухой туман и его запах, как на церковном погосте. Он вспоминал, как однажды Кенрик позвонил ему в два часа ночи — Кенрика в это время арестовывали по первому разу. На заднем плане слышны были голоса. Положите трубку, сэр. Ну же, сэр, давайте. То был телефонный звонок из другого жанра — другого подхода к делам.

И вот она стоит, твердая, но изменившаяся фигура, в холодной тьме крыльца на улице перед его домом.

— Миссис Ллевеллин. Ты что , совсембеременна?

— Нет, я по-прежнему Глория Бьютимэн. И опять-таки нет. Просто надела на себя всю одежду. В поезде был мороз, как в холодильнике. Пощупай мой чемодан. Там ничего нет. Я всюодежду надела на себя. Тебе меня что, не жалко?

— Почему ты не в Уэльсе?

Она отвечает:

— Я видела ужасный сон.

Итак, в этот поворотный момент Глория разоружена или нейтрализована — не просто во всей одежде, но во всейодежде.

И вот она снимает ее с себя, точнее, с боем выбирается из нее, стоя перед декоративным угольным камином: пальто, кожаная куртка, два свитера, рубашка, футболка, длинная юбка, джинсы, чулки, носки. Затем она поворачивается — плоть ее покрыта штрихами и мурашками, испещрена вмятинами и зубцами, похожими на шрамы. Он протягивает ей нагретый халат… Она купается, выпивает два чайника сладкого чаю. Вот она сидит, свернувшись, на диване; он ютится на стуле напротив и слушает зимние звуки ее голоса.

— Не вовремя я увидела ужасный сон. Накануне своей свадьбы.

Глория с Хью, споро объясняет она, занимали номер для новобрачных в отеле «Гранд», в приграничном городке Честере. Хью устраивал свой мальчишник, а Глория — свой девичник; это происходило в двух разных обеденных залах отеля. Она пошла спать в девять — ибо, как всем известно, Бьютимэн надо как следует выспаться. Хью пришел без четверти десять, ненадолго ее разбудив.

— Ты сам отмечал, какими горячими у меня делаются груди по ночам. Я решила охладить их, приложив к его спине. И меня ужалило, обожгло. Словно сухим льдом. И знаешь, что с ним происходило? Он умирал. Кит, сиди, где сидишь… Нет, к сожалению, нет. Пульс нашли. Его состояние описывают двумя словами: «серьезное» и «стабильное». И ведь если подумать, это и вправду ужасно смешно. Хью? Серьезное? Стабильное? Как мне представляется, его сердце перестало биться на девять минут. По одной за каждый год, который он у меня украл. У него поврежден мозг. Не то чтобы разница была заметна. Ну, и что ты на все это скажешь? Я подумаю. Иди сюда. Жаль, что Хью не видит, как я этим занимаюсь. Но он, наверное, ослеп.

Николас был в Юго-Восточной Азии, и прошла пара недель, пока им удалось поговорить. Он позвонил за счет абонента из отдававшейся замогильным эхом комнаты в Калькутте.

— Ты представь себе, — говорил Кит. — Просыпаешься в день собственной свадьбы. Пытаешься отделить факты от вымысла. А тут рядом с тобой лежит этот снеговик. Твой жених. — Последовало молчание. — Николас?

— Я здесь. Что ж, она довольно быстро переметнулась обратно.

— Слушай, это самое, я признаю, в этическом смысле это не особенно хорошо, но все не так плохо, как кажется. Господи, в ту ночь я был вне себя от ужаса. И она тоже. Глаза у нее были твердые, как камни. Как драгоценные камни. Но в каком-то смысле все правильно.

— Вот как? Почему?

— Понимаешь, она — женщина не обездоленная. Она — женщина отвергнутая. — Понимаешь, Николас, ее тело, с его впадинами и подъемами, с его женственными преувеличениями, задвинули ради чего-то в форме иглы. — В душе она ненавидела его уже много лет. С тех самых пор, как он этим увлекся. Женщина отвергнутая. У нее, как она говорит, были «десятки мимолетных романов», и тем не менее она ухаживает за Хью с семидесятого года. Потерянное десятилетие. Она в полном бешенстве из-за этого потерянного десятилетия.

— Можешь мне не говорить. От этого она стала еще болеерелигиозной. Все они так. Как случится что-нибудь хреновое, они просто берут и удваивают ставки.

— Ну да, но не в том смысле, что ты думаешь. Она считает, что это ему наказание от Бога — согласно ее инструкциям. По крайней мере, раньше считала. С Хью дело совсем хуево, не может ни ходить, ни говорить, — ничего. А она еще пересчитывала одну за другой его функции. И вдруг он раз — и в безопасности.

— И это поколебало ее веру.

— Да, немного. Бедняжка пару дней была в ужасном состоянии. Но воспряла духом.

— Не понимаю, ты иронизируешь или нет.

— Я тоже не понимаю. Теперь уже не понимаю. И еще, ты послушай. Хью ведь лишили наследства, так? То есть он овощ. И еще, ты послушай. На днях мы утром занимались сексом; вдобавок к тому имел место зловещий изыск. И вот она сидит за завтраком, а у нее — по всему лицу. Тосты ест. Чай пьет. Потом поднимает глаза и говорит: «Лучше бы это произошло два года назад. Тогда Проберт подошел бы идеально». — Последовало молчание. — Николас?

— Я здесь. Стало быть, она поселилась у тебя.

— Ага, с одним условием. Она сказала: «Нам придется обручиться. Тебя это ни к чему не обяжет. Да и меня тоже. Просто ради моих родителей». Я говорю, о'кей. Она со мной. У нее ни гроша. К тому же она в отчаянии. Это замечательно.

— Кит. Не женись на Будущем.

— Нет. Знаешь, с ней никогда не сравняться. Ее тайна все еще кипит вовсю там, внутри. И я не понимаю. Чего в наши дни еще можно стыдиться?

— Не женись на мисс Вешалке-для-полотенец.

— Конечно не буду. Что я, по-твоему, спятил?

Одним из первых его дел после того, как Глория переехала к нему, было отвезти ее в тюрьму. «Я не хочу в тюрьму», — говорила она. И все-таки поехала. Они отправились навестить Кенрика, сидевшего в Брикстоне во время доследования. Все время, пока они там были, Глория держалась молодцом, но после заплакала. «Такой симпатичный, — сказала она в машине (с товарищеским чувством, подумалось Киту), — и такой напуганный».

Потом он отвез ее в приют для молодых женщин Армии церкви. Навестить Вайолет (у которой под глазом был очередной синяк). Все время, пока они там были, Глория держалась молодцом, но после заплакала. «Это место похоже на библиотеку, — сказал Кит в машине. — Только никто не читает». А Глория ответила: «Потому что у них от стыда нет слов».

116

Пентонвилль, Вормвуд-скрабс— лондонские тюрьмы.