Страница 33 из 48
— Я вам не севен-илевен [56], — поясняет мне Балатов. Весь день он торчит дома: врубит на полную громкость стереомагнитофон и слушает рок из-за „железного занавеса“ или смотрит на кухне „ящик“, матеря все, что там показывают, на своем родном языке. Мне приходится быть начеку и не показывать виду, что я понимаю отдельные слова.
Черноморец подчеркивает свое происхождение с помощью черного свитера, черной бороды, черных волос и черных бровей над черными зенками. Кажется, других цветов он не признает.
— Черная, — произносит он одно из трех десятков освоенных им английских слов, когда на экране появляется чудаковатая негритянка в каком-то белоснежном дневном „мыле“. — Я ебал черную. Хорошо.
Я залезаю в холодильник за пластиковой бутылкой молока.
Весь день мы вдвоем. Я и Балатов, пахнущий конским навозом, вымоченным в бензине. В паузах между рекламой своих сексуальных предпочтений он всячески пытается со мной закорешиться. — Я тебе показывать черную. Фото там. Пошли.
Это все равно что оказаться с тигром в одной лодке посреди океана. Приходится взвешивать каждый свой шаг. Я по-тихому беру на кухне еду, „к Ленину“ же заглядываю, пользуясь шумовым прикрытием, которое мне обеспечивает стереомагнитофон. А так часами сижу у себя в каморке, пытаясь отделить писания пророков от божественных звуков болгарского „металла“. С таким же успехом эти амбициозные ребята могли быть из Арканзаса или Эквадора. Эти лохматые рокеры, рассеянные по всему миру, принадлежат к одной нации. Еврейство двадцать первого века.
Но с черноморцем мои попытки ЗНД не проходят. Раздается стук в дверь. Естественная реакция — где моя пушка? Я без нее как уборщик без швабры.
— Есть крем для битья, — спрашивает он меня.
— Если бы.
— Есть, да?
— Нет, извини.
— Хочу бить лицо.
— Ага. Дело хорошее.
— Ты исландец?
— Как тебе сказать… Отчасти. Отчасти исландец.
Эта страна засасывает меня, как вулкан, работающий наоборот. Чувствую, однажды зимой я проснусь снежной бабой с галькой вместо носа.
— Ты не работать?
Что дальше? Он потребует мой паспорт? Он спрашивает меня про Гуд-Ни и Гудмундура. Я даю короткие ответы, глядя на его макушку, просвечивающую сквозь черные волосья, как темечко новорожденного.
— Гуд-Ни и святой отец — твой друг? — говорит он с довольным смешком, как будто именно это его интересует, но тут же перескакивает на свой любимый цвет. — Ты черную ебать?
— Э… Да. Приходилось.
— Хорошо? — Гадкая улыбочка перерастает в еще более гаденький хохот. — Хорошо! — И продолжает хохотать всю дорогу до своей клетушки. — Черная — хорошо.
Надо будет поинтересоваться у Торчера, допускает ли моя терапия последнее маленькое убийство.
Субботним вечером появляется Гуд-Ни с картонной упаковкой водки, на которой не хватает разве что наклейки „контрабанда“. Он водружает коробку на кухонный стол с видом южного плантатора, знающего, что нужно его рабам, но, так ее и не открыв, а только с шумом выдохнув через нос, деловито уходит в своей шелестящей ветровке. Я настраиваюсь на бессонную ночь, но главные события разворачиваются позднее. В воскресенье поляки поднимаются с утра пораньше и налетают на коробку, как саранча на сахарный тростник. В полдень они уже вовсю распевают национальные хиты и зычными голосами призывают Томаша.
Когда они начинают барабанить в мою дверь, я притворяюсь мертвым. Насколько это возможно.
Они не могут понять, как может настоящий исландец жить в таких условиях. Отель „Ударный труд“ всегда был исключительно для гастарбайтеров. Я должен им казаться кем-то вроде офицера СС, добровольно поселившегося в Освенциме. Чтобы как-то спустить это на тормозах, говорю, что я исландец лишь на четверть, и рассказываю им долгую нудную историю про отца из Фресно, мистера Чака Олавссона, наполовину исландца, который пошел в армию и погиб в небольшой заварушке на Карибах во времена Рейгана („свои же случайно застрелили, такая вот печальная история“), и мать-немку, которая потом вышла замуж за хорватского священника, и теперь они живут в Вене.
— Венский „Рапид“ знаете? — быстро перевожу стрелки.
— Футбольный клуб, да? Они играли с варшавская „Легия“ в прошлым годом. Твой клуб?
— Да. Мне было десять, когда мой отец погиб. Позже мы переехали в Австрию, где я и жил до последнего времени.
На мгновение я умолкаю. На кой хрен я приплел Вену? Я провел там всего-то один уикенд. Зато в этом городе мне подарили РМ, Райский Массаж. Венгерка, выдававшая себя за двадцатилетнюю, хотя выглядела на все пятьдесят, утюжила мне спину здоровыми буферами. Ощущение непередаваемое, словно сам Бог ласкает тебя своими яйцами. Собравшись с мыслями, я заканчиваю:
— Вообще-то я первый раз в Исландии.
— Но ты говоришь по-исландски? — спрашивает один из поляков. Чем-то они все напоминают мне солдат Второй мировой. Вполне могли бы выступить статистами в черно-белой картине о преследовании евреев, достойной оскаровской номинации; так и вижу их в кузове армейского грузовика, который в следующей сцене взлетит на воздух.
— Немного. Моя мать… то есть моя бабушка говорила со мной в детстве по-исландски.
Я перестарался. Один из них ненадолго исчезает и, вернувшись с письмом на исландском со всеми этими фантастическими буквами — Þ, которая похожа на беременную I, или Æ, где А и Е слились в экстазе, — просит меня перевести. Я уединяюсь в своей конуре и звоню Ханне. На то, чтобы вслух прочесть невыговариваемые слова, у меня уходит целая вечность. Выясняется, что это всего-навсего приглашение на открытие здания, которое строил этот тип.
— Я не смогу, — в результате отмахивается он. — Работать на другая стройка.
Эти работяги вкалывают, как роботы. Они настолько привыкли ложиться в полночь и вставать в шесть утра, что даже поспать подольше в воскресенье у них не получается. Вот почему они не могут толком надраться в субботу и вынуждены переносить попойку на следующий день. Они начинают пить в семь утра и заканчивают в одиннадцать ночи.
Глава 25. У Бабули
Вероятно, это Балатов на меня так хорошо влияет, но после недели жизни в отеле „Ударный труд“ я не способен думать ни о чем другом, кроме секса. Паузы между чтением Библии заполнены эротическими воспоминаниями и фантазиями. Иногда они сливаются в один образ Сенки, моей девушки из Сплита. Моей дивной девушки из Сплита. То и дело ее голова выскакивает из грязного потока моего подсознания. Три ночи подряд она заполоняет мои сны. Это даже странно, если учесть, что я мог о ней не вспоминать годами. Хотя время от времени набираю ее имя в Гугле.
Сенка всегда была заводная, немного сумасшедшая, ее треугольные грудки торчали в разные стороны, на Запад и на Восток, как и ее коротко стриженные смоляные волосы. Большая черная родинка на левой щеке делала ее немного похожей на Брук Шилдс. Губы у нее были пухлые и мягкие, зато щеки жесткие. Почему-то хотелось нажать на них пальцем. И, даже несмотря на ямочки, вид у нее был скорее мальчишечий.
Ее сестра была намного старше ее, а ее усатая мамаша казалась ее бабушкой. Ее отчим был поэтом, по-настоящему серьезным, по-настоящему неизвестным поэтом. Сенка знала наизусть много стихов и иногда читала их мне по памяти. Уж не знаю почему, но я навсегда запомнил вот это, написанное кем-то из друзей ее отчима:
Сейчас эти две строчки действуют исключительно на моего змея, который высовывается из своего укрытия, чтобы расслышать получше. (У этого обитателя буша очень чуткое ухо на поэзию.) Дни напролет я провожу меж ее мускулистых, почти мужских ляжек, вспоминая ее неуклюжие движения в танце или наши занятия любовью поутру на озере Брач. Застывшая голубая вода, хрустящая белая галька, ее ухмылочка…
56
Seven-Eleven („Семь-одиннадцать“) — всемирная сеть дежурных магазинов.