Фотокамера

ГЮНТЕР ГРАСС

ФОТОКАМЕРА

Памяти Марии Рама

Уцелевшие

Жил-был отец; состарившись, позвал он к себе сыновей да дочерей — а было их сначала четверо, затем пятеро, шестеро и, наконец, стало восемь, — и те, пусть нескоро, последовали его приглашению. Вот уселись они вокруг стола, тут же пошли разговоры, каждый подает свой голос, все галдят наперебой, хоть и придуманы они отцом и повторяют его слова, но у всякого свой норов, к тому же при всей сыновней или дочерней любви щадить они отца не намерены. Возникает вопрос: кому же начать?

Первыми на свет появились разнояйцевые близнецы, которые здесь названы Патриком и Георгом, а для краткости — Патом и Жоржем, хотя в действительности имена у них другие. За ними родителей осчастливила своим рождением дочка, нареченная здесь Ларой. Все трое ребятишек пополнили собой и без того перенаселенную планету в ту пору, когда пилюли «антибеби» еще не поступили в продажу, использование противозачаточных средств не являлось нормой, а планирования семьи не существовало. Так без особого к тому стремления — просто в качестве нежданного и негаданного подарка — к вышеупомянутой троице присоединился еще один сынишка, которому назначено отзываться на имя Таддеус, однако все собравшиеся за столом кличут его Тадделем: «Кончай дурить, Таддель!», «Завяжи шнурки, Таддель!», «Спой „Бестолкового Руди“, Таддель!».

Все они давно повзрослели, обрели профессию, обзавелись собственной семьей, однако тут сыновья и дочери заговорили так, будто вернулись в прошлое, будто и впрямь можно ухватить руками то, что имеет лишь зыбкие очертания, будто время никуда не уходит, а детство не кончается.

Сидя за столом, можно отвлечься, посмотреть в окно на слегка холмистый ландшафт по обоим берегам канала Эльба-Траве, окаймленного старыми тополями, которые, согласно бюрократическому заключению, сочтены чужеродными для местного биотопа, а потому вскоре будут спилены.

В большой кастрюле дымится чечевичная похлебка; гостеприимный отец долго вываривал бараньи ребрышки на медленном огне, затем приправил похлебку майораном. Так было всегда: отец любит готовить для большого количества едоков. Склонность к эпическому размаху сам он именует попечительством. Орудуя половником, отец справедливо отмеривает в каждую тарелку порцию за порцией и повторяет одно из любимых присловий: «Еще библейский Исав продал свое первородство за чечевичную похлебку». После обеда отец уйдет, чтобы уединиться в мастерской, где его подхватит текущая вспять река времени, или подсесть к жене на садовую скамейку.

На дворе весна. Но дома еще работает отопление. После чечевичной похлебки у братьев и сестер есть выбор между бутылочным пивом и свежим яблочным соком. Лара пытается рассортировать принесенные фотографии. Но пока для начала не все готово. Георг, которого домашние зовут Жоржем, занят своими профессиональными обязанностями: по просьбе отца он расставляет на столе микрофоны для магнитофонной записи, пробует их и, похоже, остается доволен. Итак, слово — детям!

Тебе начинать, Пат! Ты у нас самый старший.

Ну да, ведь ты родился на целых десять минут раньше Жоржа.

Ладно. Долгое время нас было только четверо. Мне бы хватило и этого; впрочем, никто не спрашивал, хотим ли мы, чтобы нас стало больше двух, трех, а потом и четырех. Даже каждому из нас, близнецов, второй казался порой лишним.

А ты, Лара, больше всего мечтала о собачке и наверняка была бы не прочь остаться последней дочкой.

Правда, я несколько лет просила собачку, но иногда мне хотелось и сестричку. Так оно и вышло; между мамой и папой начался разлад, поэтому он завел себе другую, а мама тоже завела себе другого.

Он и его новая пассия решили, что их должно объединить нечто общее, поэтому пилюлями «антибеби» пренебрегли, а в результате родилась девочка, названная в честь отцовской матери, и вот теперь Лена сама готова вступить в разговор.

Не, мне не к спеху. Сначала ваша очередь. Я могу обождать. Мой черед еще настанет.

Пату и Жоржу исполнилось шестнадцать, мне — тринадцать, а Тадделю — почти девять, когда нам пришлось привыкать к новой сестричке.

И к ее матери тоже, у которой было еще две дочери.

Однако папа на этом не успокоился, он ушел от своей пассии, долго не знал, куда деваться с начатой книгой, искал приют то здесь, то там, чтобы напечатать рукопись на своей пишущей машинке «Оливетти».

А покуда тянулись поиски, еще одна женщина одарила его дочкой…

Нашей дорогой Наной.

Только увидели мы ее, к сожалению, поздно, даже слишком.

Младшую королевну…

Смейтесь-смейтесь. Но звать меня здесь будут не настоящим именем, а так, как звали куклу, про которую папа написал целый цикл детских стихотворений, начинавшийся словами…

Во всяком случае, ты действительно осталась самой младшей. Вскоре папа нашел себе новую жену, после чего успокоился. А она привела с собой вас, двоих ребят, которые были моложе Тадделя и которых мы — так уже решили я и Пат — окрестили Яспером и Паулем.

Может, поинтересуетесь, подходят ли им такие имена?

Ничего, пускай.

Все равно нас зовут иначе…

…как и всех вас.

Вы оказались старше Лены и гораздо старше Наны, но сделались частью семьи, где теперь стало восемь детей, и все они, посмотрите, запечатлены на этих фотографиях — я их нарочно принесла — поодиночке, в разных сочетаниях, а тут — уже позднее — даже все вместе…

Да, видно, как мы растем, вот — я, вот — гримасничает Жорж, волосы то короткие, то длинные…

…а здесь я от скуки устраиваю сцены…

Вот Лара возится со своей любимой морской свинкой…

Таддель слоняется по дому с развязанными шнурками…

А у Лены опять грустные глаза.

Спорим, такие фотографии есть во всех семейных альбомах. Моментальные снимки, ничего особенного.

Пусть так, Таддель. Жалко только, что многие фотографии потерялись, а ведь они, сами знаете, были необычными. Очень жалко, потому что на них были сняты…

Например, Лара с собачкой.

Или взять, скажем, снимки, где по моему неизбывному тайному желанию я лечу между папой и мамочкой на гигантской цепочной карусели. Ах, до чего было здорово…

А фото, где над Тадделем красуется его ангел-хранитель…

Или серия с Паульхеном на костылях…

Во всяком случае — факт, что все фотографии, и обычные, и пропавшие необычные, были сняты Старой Марией, потому что она, только она…

Нет, о Марихен скажу я. Все началось, как в сказке: жила была женщина-фотограф; одни называли ее Старой Марией, Таддель прозвал ее Старушенцией, а для меня она была Марихен. Она всегда считалась почти членом нашей разношерстной семьи. Неизменно была с нами, сначала в городе, потом в деревне, сопровождала нас, когда мы выезжали на каникулы; она прицепилась к отцу — ну, правда же, — как репей, и, может, даже…

К нам она тоже сильно привязалась, поэтому стоило только загадать желание…

Я и говорю: с самого начала, когда нас было двое, потом трое и четверо, она нас постоянно снимала, или «щелкала», едва отец, бывало, скажет: «Щелкни, Марихен!»

В дурном настроении, а такое на нее накатывало частенько, она ворчала: «Я для вас всего лишь Щелкунчик».

Ну, положим, щелкала она не только нас, детей. Папочкины женщины тоже попадали в ее объектив, одна за другой; вот смотрите — сначала наша мама, которая на каждом фото выглядит так, будто исполняет балетный номер, потом идет мать Лены — у нее всегда обиженное лицо, за ней следует мама Наны, она всегда над чем-нибудь смеется, а дальше — последняя из четырех женщин: мать Яспера и Пауля, с кудряшками которой любит играть ветер…

С ней наш папочка наконец успокоился.

Он попросил сделать ему групповую фотографию со всеми своими четырьмя сильными женщинами — тут я согласен с Жоржем, что отец очень хотел быть запечатленным эдаким султаном в центре снимка, — однако Марихен неизменно фотографировала каждую из них по отдельности. Глядите, все идут по порядку.