Взятие Вудстока

Мы открыли ее и вышли в ночь, думая, что нам предстоит принять конец от орды остервеневших хулиганов, но вместо этого увидели чудо. Подобно прекрасному ожерелью сверкающих бриллиантов, к Бетелу в два ряда тянулись огни машин. С возвышения, на котором мы стояли, видно было, как с юга на нас надвигаются по 17Б мили и мили таких огней. Это был не Армагеддон. Это Моисей вел народ свой в Бетел – что, собственно, и означает на иврите «Дом Божий»

Мы застыли на месте, омываемые потоками света – папа с опущенной к земле бейсбольной битой, мама с винной бутылкой и я, по–прежнему сжимавший молоток. Мы смотрели на идущие в город легковушки и грузовики, из которых нас время от времени окликали люди. «Эй, «Эль–Монако», мы вас по радио слышали!» – кричали одни. «Мы получили ваше послание!» – кричали другие. Многие из этих машин были раскрашены светящимися красками, их наполняли люди совсем юные, старые, да и всех промежуточных возрастов тоже. Люди всех цветов кожи – черные, белые, желтые, коричневые и красные. Многие показывали нам «знак мира», другие просто приветственно махали руками. Три часа утра, все счастливы и все жаждут участия в фестивале.

Волны восторга окатывали меня, подобно целительным водам.

– По–моему эти люди приехали сюда не ради нашего танцевального уик–энда, пап. А ты как думаешь?

Он лишь улыбнулся, продолжая махать рукой людям, которые махали нам. За всю мою жизнь я никогда не ощущал такой любви – и такой спасительной свободы.

В конце концов, мы разошлись по своим комнатам и заснули.

Утром мы включили единственный наш работавший телевизор и увидели в программе новостей длинный материал, отснятый на автомагистрали штата Нью–Йорк, которая оказалась забитой машинами от Нью–Йорка до въезда в Бетел. За этим последовали съемки, сделанные на запасных и боковых дорогах, идущих к Бетелу, тоже напрочь забитых. Под конец, ведущий показал шоссе 17Б с растянувшейся на многие мили пробкой. «Добро пожаловать на самую большую в мире автостоянку» – сказал он.

Я был вне себя от счастья. Папа смотрел на меня, в темных глазах его горел свет. И этого хватило, чтобы разбить мое сердце и тут же его исцелить.

Я вскочил со стула и заявил:

– Тут потребуется новый плакат.

А затем взял кисти, краски, большой лист фанеры и написал:

Добро пожаловать на Вудстокский фестиваль. Добро пожаловать домой.

Я повесил этот плакат на фронтоне нашего танцевального бара, прямо над другим, старым, гласившим: «Мотель продается – по цене, которую вы можете себе позволить».

Тем же утром, чуть позже, полиция обратила 17Б в пятиполосное шоссе – движение по всем полосам шло в одном направлении. И я, взглянув на заполненную машинами дорогу, сказал себе: «Пусть–ка теперь они попробуют остановить нас».

На следующий день, во вторник, Майк Ланг и вся его вудстокская свита покинули «Эль–Монако» и перебрались на ферму Ясгура. «Эль–Монако» оставался пустым целых три часа – столько времени ушло у нас на то, чтобы заполнить все опустевшие комнаты и все освободившееся на территории мотеля пространство. За один день он обратился из перенаселенного в пустоватый и снова в перенаселенный.

В среду я возился у себя в конторе с разного рода бумагами, и тут в нее вошел человек, которого до той минуты я ни разу не видел. Поначалу я решил, что это один из гангстеров «основного состава», и что он разыскивает своих соратников, оккупировавших «Кумушкину блинную». Он был в темном костюме–тройке и остроносых туфлях, сшитых из кожи какой–то рептилии – и это посреди поселения хиппи, в котором даже джинсы с сандалиями и те считались необязательными.

– Вы, видимо, ищете ваших людей, арендовавших «Блинную», – сказал я ему. – Пройдите немного вон туда и вы их увидите.

– Я ищу тебя, Тайбер, – с грозной серьезностью сообщил он.

– Чем могу быть полезен?

– Тебе придется закрыть фестиваль, и немедленно, иначе, когда все закончится, мы закроем тебя – навсегда.

Я уже привык к застращиваниям самого разного рода и большую их часть воспринимал как звук пустой, однако этот господин напугал меня всерьез. Угроза читалась в любом его жесте, он выглядел человеком по–настоящему опасным и это сильно ударило меня по нервам.

– Я не распоряжаюсь фестивалем, – ответил я. – Мы все утратили контроль над ним примерно месяц назад.

– Тогда позволь рассказать тебе, что тебя ожидает. Либо ты отменяешь все сейчас, либо получаешь очень серьезные неприятности. Повеселись еще несколько дней, Тайбер. Постарайся получше запомнить «Эль–Монако», потому что есть люди – большие люди, – которые говорят, что, после того, как все эти подонки и обкуренные хиппи, которых ты сюда напустил, отвалят, мотеля у тебя больше не будет. С дерьмовой болтовней насчет соблюдения законов мы завязали, ты понял? Лично мне такие, как ты, не нравятся. И я с большим удовольствием избавлюсь и от тебя, и от твоего заведения.

Сказав это, он расстегнул пуговицу на пиджаке, отвел в сторону полу, и под ней блеснуло нечто металлическое.

Прежде чем я успел мысленно произнести: «На помощь, Майк Ланг!», в контору вступила баронесса фон Вильма, только что завершившая ритуал патрульного обхода территории «Эль–Монако». В тот день она была одета в женскую военную форму – следует сказать, немного тесную. Накладные груди баронессы выпирали из–под мундира, грозя оторвать его пуговицы. Сквозь густой слой грима проступала успевшая отрасти к полудню щетина. Да, на помощь мне явился небритый, украшенный наградами солдат, облаченный в женскую армейскую форму. Лучше и не придумаешь.

– Эллиот! – густым басом произнесла баронесса. – Этот человек досаждает тебе?

Я быстренько описал ей ситуацию.

Вильма мгновенно выхватила из кармана маленький серебряный пистолет, который, насколько я был способен судить, вполне мог оказаться и игрушечным. Впрочем, каким бы этот пистолетик ни был, на всех заинтересованных лиц он произвел впечатление настоящего. Что до самой Вильмы, она выглядела устрашающе серьезной. Она вдруг забыла про всякий акцент и заговорила настоящим своим голосом.

– Ты бы лучше мотал отсюда, и побыстрее, приятель, не то мне придется проделать пару дырок в твоем красивом костюмчике. И если я увижу тебя еще раз, буду стрелять без предупреждения. Усек?

Не знаю, что испугало гангстера сильнее – пистолет Вильмы или сама она. Он поднял руки вверх – брови его к тому времени уже доползли до линии волос – и выскочил в дверь.

Необходимость работать не покладая рук начала понемногу сказываться на мне. Я устал, но понимал, что не могу позволить себе отдыхать. Мне нужно было оставаться в самой гуще событий, потому что на кону стояло слишком многое – и для меня лично, и для фестиваля, который переворачивал всю мою жизнь. При этом я видел, что силы моих родителей на исходе. Они были уже далеко не молоды, и работа плюс ежедневные набеги хулиганья сильно их изнуряли. Им нужно передохнуть, решил я. Успокоиться и устроить себе мини–отпуск.

И я испек немного печенья с гашишем. Обитатели мотеля хранили в холодильнике нашего бара огромный запас гашиша и марихуаны, я позаимствовал немного – но вполне достаточно, чтобы обторчаться. Я замешал гашиш в тесто, добавил туда же шоколадную стружку и поставил все минут на двадцать в духовку. Вуаля! Печеньица счастья! Вообще–то, о шоколадных пирожных с гашишем слышать мне уже приходилось, а вот ни с какими сведениями о печеньях с такой начинкой я до той поры не сталкивался. И мне было интересно, как они подействуют на моих родителей, если подействуют вообще.

Когда печеньица испеклись и остыли, я зазвал родителей в бар – перекусить. В те дни бар использовался скорее как укрытие от внезапно налетавших дождей, да место, в которое заскакивали по нужде проезжавшие мимо люди – в нем имелась вода и один из немногих в округе исправных общественных туалетов. Мама и папа уселись за свободный столик, я поставил на него блюдо с печеньицами и чашки с кофе. И на то, и на другое оба они так и набросились. А потом принялись угощать печеньем всех, кто находился в это время в баре.