Страница 2 из 48
Я не мог находиться во всех местах сразу, а это означало, что мама часто оставалась один на один с потенциальными клиентами. Это был полный кошмар поскольку мне приходилось в итоге разгребать то, что она успевала натворить. Что и возвращает меня назад, к мужчине, стоявшему передо мной с таким видом, точно он готов был задушить нас обоих голыми руками.
– И полотенца в комнате нет, – объявил он.
– Ой–вей, теперь ему еще и полотенца подавай, – отозвалась мама. – Хотите полотенце – платите. Хотите мыла, платите доллар. Вы думаете, мы всё это задаром раздаем? Я что, по–вашему, сильно похожа на миссис Рокфеллер?
– Да к какому же это жулью я попал? – поинтересовался, покачивая головой, мужчина. – Я желаю получить мои деньги назад!
Мне хотелось сказать ему, что денег его уже нет, что в ту самую минуту, в какую он отдал наличные моей матери, они ускользнули в некую прореху пространственно–временного континуума, в черную дыру, попасть в которую можно было только через мамин лифчик. Когда они вернутся оттуда, угадать никто бы не взялся, впрочем, я старался об этом не задумываться. Сколько бы клиентов мы ни получали в любой, взятый наугад месяц – даже в хороший, хоть такие нам выпадали до обидного редко – денег на оплату закладной и счетов за электричество нам неизменно не хватало. Загадочное исчезновение денег было частью того, что я называл «проклятием Тейхбергов», суровой карой, наложенной на нашу семью, чтобы довести ее до финансового краха. Оно было одной из причин, по которой я переименовал себя из Элияху Тейхберга в Эллиота Тайбера. Это была трогательная и решительно никаких плодов не принесшая попытка увильнуть от семейной кармы. Добро пожаловать в мотельный ад, – хотелось мне сказать и этому мужчине, и любому, кто мог меня услышать. Однако я избавил его от самых жутких подробностей и просто объяснил, как все устроено в нашем жалком мотеле.
– Вон на той табличке написано: «Возврату не подлежат», – ровным тоном произнес я. – Вы платите деньги и получаете комнату, какая она есть. Так у нас принято.
Он ударил ладонью по стойке и вылетел из конторы.
– Ну вот, мам, еще один неудовлетворенный клиент, – сказал я, не глядя на нее. – Тебе никогда не казалось странным, что ни один из них к нам не возвращается? Вон он побежал – сегодняшний ответ на этот вопрос.
– Тебе нужна девушка! – возопила мама. – Когда я получу от тебя внуков?!
И она, рубя ладонью воздух, последовала за мной до двери конторы.
– Эллиот! Куда ты собрался?
– В магазин. У нас молоко закончилось, – ответил я.
Я уселся в мой черный «бьюик» с откидным верхом и выехал на шоссе 17Б. И только когда мотель стал в зеркальце заднего обзора совсем маленьким, я снова начал дышать нормально.
Стояло начало июня 1969 года, и погода была едва ли не единственной хорошей вещью, какую удалось бы найти в Уайт–Лейке, крошечной части городка Бетел, стоявшего ровно в девяносто милях к северу от Нью–Йорка. Когда мы в 1955–м приехали в Уайт–Лейк, в Бетеле имелась добровольная пожарная команда, один недружелюбный водопроводчик, двадцать баров и население примерно в 2500 человек, многие из которых, как впоследствии выяснилось, были откровенными расистами. За прошедшие с того времени четырнадцать лет больших перемен здесь не произошло.
Горы Катскилл и их окрестности принято именовать «Поясом борща» – по названию свекольного супа, который таклюбят многие восточно–европейские евреи. Евреи начали стекаться сюда в первые годы двадцатого века. Они открывали гостиницы, мотели, строили дачные поселки, в которые могли сбегать от городского зноя люди со средними и низкими доходами, в основном нью–йоркские евреи. Со временем здесь возникли крупные курорты, такие как «Гроссинджерс» и «Конкорд», на которых часто выступали известные комики – включая Сида Сизара, Дэнни Кайе, Мела Брукса и Джерри Льюиса.
Владельцы мотелей, дачных поселков и курортов создавали рабочие места, и регион этот процветал многие годы – то есть, до середины 1950–х, когда появилась возможность отдыхать во Флориде и Санта–Фе за те же деньги, что и в горах Катскилл. После этого дела здесь пошли на спад. Примерно в то время мои родители и купили наш мотель, которому они дали название «Эль–Монако».
К концу 1960–х Уайт–Лейк, как и весь курортный катскиллский регион, пребывал во власти все ускорявшегося спада. Дома, мотели, старые викторианские отели Бетела, словно сговорившись, приходили в упадок. Веранды подгнивали, оконные ставни свисали, перекосившись, с петель. Многие жители позволяли плющу покрыть стены их домов, чтобы спрятать под ним шелушащуюся краску и голые, посеревшие от непогоды доски. Лодочные причалы Белого озера понемногу уходили в воду. Не в лучшем состоянии находились и так называемые курорты. Катскиллы стали приобретать известность загадочными пожарами, возникавшими здесь после первого сентябрьского вторника, в который разъезжались по домам отдыхающие. Приток туристов сократился, и в наших местах повисла мертвая тишина. Бизнес еле теплился, число рабочих мест сокращалось. Людей увольняли, вся эта местность переживала трудные времена. И угадайте, кто оказался виноватым?
Время от времени у меня происходили стычки с кем–то из местных жителей, без колебаний делившихся со мной невысоким мнением о моих этнических и религиозных корнях. Однажды к нашему мотелю подъехал на тракторе молодой хулиганистый малый с рыжей шевелюрой и красной прыщавой физиономией – подъехал и спросил, не нужно ли нам покосить лужайку. Тех нескольких баксов, какие он просил за эту работу, у меня попросту не было. Я поблагодарил его и сказал, что ФБР не разрешает нам косить составляющие государственную тайну экспериментальные ядерные растения, которые растут на нашей земле.
Я хотел всего лишь проявить дружелюбие и посмеяться вместе с ним, но он, по–видимому, шуток не понимал.
– Ты, гребанный жидовский червяк! Подкалываешь меня, а? Да я тебя, хреносос жидярский… и твою шлюху мамашу…
Я сказал что–то не то? Или он слишком чувствительно относился к теме секретных правительственных экспериментов? Спустя несколько часов этот малый врезался на своем тракторе в то, что я шутливо именовал Президентским крылом нашего мотеля. Отец заменил поломанные деревянные панели старыми дверьми, и все мы сошлись на том, что реконструкция лишь улучшила прежнюю планировку мотеля.
Большая часть живших в этих краях антисемитов и перемещенных нацистов к насилию склонности не питала – по крайней мере, так оно было до конца этого лета, до времени, когда происходившее здесь приняло оборот причудливый и неожиданный. Многие из них довольствовались возможностью выражать свое неудовольствие существованием и нашего отеля, и семьи Тейхбергов, исподтишка.
Имелась в Бетеле одна бутербродная с баром, в которую я нередко заглядывал из–за ее великолепных сэндвичей с пармезаном. Владел ею малый по имени Бад, известный также как Джо, живший прямо над баром вместе с тремя взрослыми сыновьями, рядом с которыми любой кирпич выглядел великим мыслителем. Как–то после полудня я зашел в его заведение и застал Бада в обществе нескольких сильно пьяных и встрепанных представителей местной интеллигенции. Видимо, Бад задавал торжественный прием.
– Я вчера проезжал вечерком мимо вашего дома, – сообщил мне Бад с жидкой и злобной улыбочкой, – и увидел кое–что странное, каких–то выходивших из мотеля жирных баб. Вы чего, за добавочную плату разрешаете толстым девкам вытворять в мотеле всякие грязные штучки? Мы вот с мальчиками гадаем, вы хоть простыни–то из–под них потом стираете? Я, например, грязным лесбиянкам комнат никогда не сдаю.
Пока Бад с таким остроумием делился своими наблюдениями, «мальчики» сидели, уткнувшись носами в выпивку, хихикая и отдуваясь, точно гиены, ждущие, когда их добыча совершит ошибку.
– Это были две увечные монахини, Бад, – ответил я. – Женщин, которых ты видел вчера вечером, изранило в Корее, когда они выносили наших солдат с поля боя. Осколки мин лишили их, бедняжек, зрения. Вот они и пьют, чтобы забыть, через что им пришлось пройти.