Особо опасен

Джон Ле Карре

Особо опасен

Моим внукам, рожденным и еще не родившимся

Золотое правило: помогай тому, кого любишь, от тебя освободиться.

Глава 1

Чемпион по боксу в тяжелом весе, по национальности турок, неторопливо идет по улице Гамбурга вместе со своей матерью, держащей его под руку, не замечая, что за ним, как тень, следует долговязый парень в черном пальто, но не будем осуждать его за это.

Большой Мелик, названный так его ревностными почитателями в квартале, этот великан с непослушными черными лохмами, заплетенными в косичку, добряк по природе, готовый улыбаться во весь рот, со своей вальяжной походкой, даже не будь рядом матери, занял бы пол-тротуара. В свои двадцать лет он стал местной знаменитостью, и не только за счет удали на ринге: избранный молодежный представитель исламского спортклуба, трехкратный серебряный призер северо-германского чемпионата по стометровке баттерфляем и, ко всему прочему, как будто этого недостаточно, классный вратарь футбольной команды, играющей по субботам.

Как все большие люди, он привык не столько глазеть по сторонам, сколько ловить на себе чужие взоры, и это была еще одна причина, почему долговязый парень, ходивший за ним три дня подряд, остался незамеченным.

Первый раз их взгляды встретились, когда Мелик с Лейлой вышли из туристического офиса «Аль–Умма»,[1] где они только что приобрели авиабилеты до Анкары, чтобы уже оттуда добраться до близлежащей деревни на свадьбу сестры Мелика. Почувствовав спиной на себе чей–то неотрывный взгляд, Мелик обернулся и оказался лицом к лицу с высоченным, с него ростом, безнадежно худым парнем с клочковатой бородкой и воспаленными глубоко посаженными глазами, в долгополом черном пальто, в котором запросто поместились бы трое иллюзионистов. Черно–белый кефийе вокруг шеи, через плечо переметная сума из верблюжьей кожи. Он перевел взор на Лейлу, а затем снова на Мелика, словно взывая к нему своими немигающими, горящими, глубоко запавшими глазами.

Но этот затаенный крик отчаяния не должен был так уж встревожить Мелика, поскольку турагентство находилось в двух шагах от площади перед железнодорожным вокзалом, где целыми днями ошивались заблудшие души — бродяги немцы, азиаты, арабы, африканцы и те же турки вроде него, только более незадачливые, не говоря уже о безногих в инвалидных колясках с электроприводом, наркоторговцах и их клиентах, попрошайках с собаками и семидесятилетнем ковбое в стетсоновской шляпе и кожаных штанах с серебряными инкрустациями. Всю эту безработную шушеру, которой нечего было делать на немецкой земле, в лучшем случае терпели в рамках взятого курса на борьбу с нищетой, но только, как правило, до рассвета следующего дня, когда они все скопом должны были подвергнуться массовой депортации. Только новички да закоренелые упрямцы шли на риск. Нелегалы со стажем обходили вокзал за версту.

Другой причиной проигнорировать парня была классическая музыка, которую вокзальное начальство из батареи точно направленных громкоговорителей врубало на полную мощность, — не столько для умиротворения слушателей, сколько для того, чтобы они поскорее убрались отсюда.

Невзирая на все помехи, лицо этого долговязого отпечаталось в сознании Мелика, и на короткое мгновение он устыдился собственного счастья. А чем, собственно, оно было вызвано? Произошло нечто замечательное, и ему не терпелось позвонить сестре и рассказать ей, что их мать Лейла после шести месяцев ухаживания за умирающим мужем и года безутешного траура нынче вся светится по поводу предстоящей свадьбы дочери и все ее разговоры теперь сводятся к тому, в чем ей ехать, и достаточно ли за дочерью приданого, и действительно ли жених так хорош собой, как об этом говорят все, включая Мелика.

Так отчего бы ему не поддерживать непринужденную беседу с матерью, что он с воодушевлением и делал всю дорогу до дома. Позже он придет к выводу, что в долговязом его поразило застывшее лицо. И старческие морщины на нем, хотя они как будто сверстники. От этого парня дохнуло зимой в разгар чудесного весеннего дня.

#

Это было в четверг.

А в пятницу вечером, когда Мелик и Лейла покидали мечеть, история повторилась — тот же парень в своем кефийе и безразмерном пальто жался в тени грязного портика. На этот раз Мелик отметил про себя некую особенность: у долговязого был вид человека, согнувшегося после серии увесистых ударов и долго пробывшего в этом положении, пока ему не сказали, что можно разогнуться. Глаза его горели еще ярче, чем накануне. Мелик заставил себя выдержать прожигающий взгляд, прежде чем отвернуться.

Вероятность этой второй встречи была крайне мала, так как Лейла с Меликом практически не ходили в мечеть, даже в турецкую умеренного толка. После 11 сентября гамбургские мечети стали небезопасны. Один раз приди «не в ту» мечеть или «не к тому» имаму, и ты можешь на всю жизнь вместе с семьей, угодить под полицейский надзор. Никто не сомневался, что в каждом ряду молящихся есть свой информатор, прикормленный властями. И никто, будь то мусульманин, или шпик, или оба в одном лице, еще не забыл о том, что свободный город Гамбург невольно пригрел троих угонщиков самолетов перед атакой 11 сентября, не говоря уже об их дружках–подельниках, и что Мухаммед Атта, протаранивший первую из башен–близнецов, молился своему грозному богу в скромной гамбургской мечети.

Правда и то, что после смерти мужа Лейла и ее сын не слишком ревностно исполняли обряды. Да, покойный был мусульманином светского толка. Но еще и ярым борцом за права рабочих, за что и был выслан из родной страны. Единственной причиной их прихода в мечеть в тот день было импульсивное желание Лейлы. Она почувствовала себя счастливой. Скорбь ослабила свой гнет. Но приближалась первая годовщина смерти. Ей хотелось поговорить с мужем, поделиться с ним хорошими новостями. Они уже пропустили главную пятничную молитву и, в принципе, могли помолиться дома. Но слово Лейлы было законом. Справедливо заметив, что персональное обращение к Богу скорее может быть услышано в вечерний час, она настояла на посещении последней молитвы, гарантировавшей, ко всему прочему, что мечеть будет практически безлюдной.

Так что вторая встреча с долговязым, как и первая, несомненно, была совершенно случайной. Разве нет? Так, по крайней мере, полагал простодушный Мелик.

#

На следующий день, в субботу, Мелик отправился автобусом через весь город к своему богатому дяде по отцу, владельцу семейного бизнеса, небольшого свечного завода. Отношения между дядей и его отцом временами бывали натянутыми, но за этот год, прошедший со смерти отца, он научился дорожить дружбой с дядей. И что вы думаете, когда он вскочил на подножку, то увидел на скамейке в плексигласовом отсеке автобусной остановки долговязого, провожавшего его глазами! А когда шестью часами позже он сошел с автобуса на этой же остановке, парень ждал его на прежнем месте, ссутулившись в углу в своем кефийе и необъятном пальто иллюзиониста.

Мелика, взявшего за правило с одинаковой любовью относиться ко всему человечеству, охватило нехорошее чувство антипатии. Долговязый как будто обвинял его в чем–то, и это вызывало у него протест. Хуже того, парень при всей своей жалкости держался с ощущением собственного превосходства. О чем он думал, напяливая это дурацкое черное пальто? Что оно превратило его в невидимку? Или мы должны сделать вывод, что он настолько далек от западного образа жизни, что ему и в голову не приходит, какое он производит впечатление?

В любом случае Мелик принял твердое решение от него избавиться. Поэтому, вместо того чтобы подойти и спросить, не болен ли незнакомец и чем он может ему помочь, что Мелик сделал бы в других обстоятельствах, он направился домой широким шагом, пребывая в уверенности, что долговязый уж точно за ним не поспеет.

День был не по–весеннему знойный, от тротуара, запруженного людьми, несло жаром. Но долговязый каким–то непостижимым образом не отставал от Мелика; хромая и отдуваясь, потея и хрипя, то и дело подпрыгивая, словно от боли, он все же умудрялся оказываться рядом на пешеходных переходах.