Метеоры

Урс Краус оказался милым рыжеволосым гигантом, с нежной кожей, обреченным всю жизнь играть роль жертвы, домашнего медведя, привыкшего с детства носить кольцо в носу. Какой странной парой, должно быть, были они с крошечной Кумико! Но это не помеха, он — настоящий художник и своими картинами обязан ей. Этот художник не похож на всех, с кем я был знаком, его отличает одна особенность: это художник, который говорит. Говорит страстно, непрерывно; что, наверно, отвечает его потребности в конструировании самого себя, в самооправдании. Этому способствует и его замечательная одаренность как полиглота, этот немец бегло говорит по-английски, и, по словам Кумико, блестяще дебютировал в японском, со мной же говорил исключительно по-французски.

— Я — уступчивый художник, уступаю тому, что рисую, — объясняет он. В этом вся моя сила и вся моя слабость. Я вам рассказывал, как все началось. Когда я был дизайнером, пространство было для меня абсолютно негативной данностью. Дело было в дистанции, то есть в том, что не позволяет вещам вступать в контакт друг с другом. Над этой пустотой оси координат строят многообразные мостики.

Все изменилось, когда я познакомился с Дзеном. Пространство стало для меня густой, заполненной субстанцией, изобилующей качествами и символами. И все вещи, как острова в этой субстанции, сделаны из нее же, они могут перемещаться, но только при условии, что их сущность связана с сутью окружающего пространства и гармонирует с ней. Представьте себе, что вам надо изолировать литр морской воды и перенести его из Ванкувера в Йокогаму так, чтобы он не покидал океана, не помещая ни в какую оболочку, разве только в водопроницаемую. Вот символ движущейся вещи или путешественника.

Таким образом, я стараюсь осуществить эту идею в моей живописи, я сам сделан из этой сущности, и моя оболочка — стопроцентно проницаема. Я поддаюсь тому, что изображено на каждой моей картине, целиком. Вот почему, когда я начал рисовать под влиянием Кумико, нужно было, чтобы я выучил японский, чтобы я поехал в Японию, остановился в Нара. И я погрузился в непоколебимое японское домоседство, когда вдруг, будто с неба, упал этот чертов Жан, у которого вместо головы — роза ветров, по вашему удачному замечанию. Он вырвал меня из почвы. Он разрушил все мои укрепления, из-за него меня вдруг занесло еще дальше на восток.

— Урс, ваши теории меня увлекают, но, скажите мне — где Жан?

Он сделал неопределенный жест по направлению к горизонту.

— Мы приехали сюда вместе. Но согласия между нами вовсе не было. Жан учуял ветер. Он придумал одну штуку, которую сам назвал «способ употребления Канады». Этот способ состоит, если я правильно понял, в том, чтобы обойти ее пешком. Да, пешком! Все время на восток, если вы понимаете, что я хочу сказать. Короче, пересечь пешком весь американский континент из конца в конец. Я же сразу был поражен Ванкувером, городом, где целыми днями идет дождь и оттого закаты становятся невыразимо прекрасными. Здесь невозможно рисовать! Я чувствую опьянение беспомощностью! В моем умственном зрении — переизбыток образов, а полотно остается девственно-чистым. Это — наркотик, который я хочу испробовать в полной мере, прежде чем продолжать занятия живописью. Так вот, мы с ним разделились. Он отправился в направлении Скалистых гор, как хиппи, без единого су, задумав не останавливаться ни у подножия ледников, ни в безбрежных прериях, ни даже на берегу Атлантики. Но мы все-таки увидимся! Мы договорились о встрече 13 августа, у меня, в Берлине. И насколько я его знаю, он будет там, но я спрашиваю себя, что же он выдумает, чтобы посеять бурю на берегах Шпрее! Вальтер Ульбрихт и Вилли Брандт должны быть настороже.

— До этого еще далеко. Что делать сейчас? Но, зная, что Жан отправился в путь пешком, я не могу сесть на самолет. Нужно, чтобы я шел по его следам.

— Так идите! Всего лишь 5000 километров от Ванкувера до Монреаля.

— Вы смеетесь надо мной.

— Среднее решение: поезд! Он отбывает из Ванкувера и ползет, извиваясь, как немного ленивый красный дракон, через скалистые горы и Центральные озера к востоку. Он останавливается повсюду. Может быть, Жан, износив башмаки, сядет где-нибудь в ваш вагон. Что до меня — я остаюсь. Разрешите побыть еще немного в Ванкувере, сжальтесь, господа близнецы! Но рандеву назначено на 13 августа, Берлин, Бернауэрштрассе, 28. Моя старая мать приютит нас троих…

Итак, мое большое путешествие вот-вот возобновится. По крайней мере, у меня не будет того щемящего чувства, которое я испытал, вылетая из Токио и поворачиваясь при этом спиной к Франции. Отныне каждый шаг приближает меня к Звенящим Камням. Я наслаждаюсь этой успокаивающей мыслью, прогуливаясь по набережной Угольной Гавани, которую недавно отлакировал проливной ливень. Ванкуверский Королевский яхт-клуб следует за Буррардовским яхт-клубом — он менее роскошный, все это витрины, демонстрирующие развлекающихся игривых туристов, истекающие ручьями света, самых разных форм и оттенков. Но чем больше приближаешься к докам, освещение становится все скупее и корабли все более прозаическими, и наконец из мрачной тени выступает черный и искореженный силуэт старого траулера, который, должно быть, так и остался гнить здесь после последнего выхода в море. Нет ничего более безотрадного, чем вид этих скользких палуб, на которых валяются обрывки канатов, обломанные лестницы и искривленный штурвал, ржавое железо, недействующие лебедки и порванные цепи. Траулер кажется разбойничьим притоном на плаву, увенчанным камерой пыток под открытым небом. Удивляешься, что не видно изломанных тел, изуродованных страданием, искалеченных, в ожидании которых должны слетаться черно-белые полувороны, получайки. И все это вовсе не плод больного воображения, гибель этих кораблей напоминает о жалкой участи людей, рыбаков, проведших на них лучшую часть своей жизни.

Я сбегаю в матросский бар, выпиваю большую кружку кофе, глядя на вновь припустивший дождь. Кофе Нового Света — некрепкий, благоуханный, освежающий, совершенно не похож на смрадный приторно-сладкий битум, жирный и липкий, который вам накапают во Франции и Италии, и осадок от него будет во рту целый день. Завтра в этот же час я буду уже внутри большого и ленивого дракона, о котором говорил Краус.

Как и всегда накануне отъезда, сердце испытанного домоседа сжимается, и я размышляю — к какому святому мне обратиться. Наконец я прибегаю к выдуманному — Филиасу Фоггу и прошу у него покровительства. О да, в моей тоске странника, я прибегаю не к святому Христофору, патрону странствующих и путешествующих, но к богатому англичанину Жюля Верна, преследуемому кознями врагов, вооруженному терпением и необыкновенной храбростью, способному восторжествовать над опозданием поездов, хрупкостью дилижансов или ненадежностью лайнера. Это он, главный покровитель путников, который героически овладел особенной наукой, ремеслом, которому учатся долго, этим столь редким качеством: умением странствовать.

ГЛАВА XX

Землемеры прерий

Поль

Понедельник 18.15.Вот я уже в знаменитом Canadian Pacific Railway, [18]в огромном красном улюлюкающем драконе, увенчанном плексиглазовым куполом. Поезд, змеясь, мчится через скалистые горы и великую прерию. Взывание к Филиасу Фоггу было не напрасным. В моем маленьком отдельном купе, где двигаться можно, только постоянно сталкиваясь с полкой, я нахожу роскошь прежнего Восточного экспресса наших бабушек, в котором соединяются плюш, красное дерево и хрусталь. Я чувствую, как вся моя тоска исчезает в этой мягкой раковине, и я по-детски радуюсь тому, что проведу здесь больше трех дней и три ночи, потому что мы прибудем в Монреаль только в пятницу в 20.05. Вот наш маршрут в цифрах: 69 станций и 4766 километров мы должны преодолеть за 74 часа 35 минут. Мы отбываем в 18.30.

Вторник 19.02.Верстовой столб 2862,6. Coquitlam. Два замечания: слишком трясет, чтобы я мог записывать свои мысли на ходу. Придется удовольствоваться станциями. На верстовых столбах пишутся мили, но считая от Монреаля. Мы отъехали от столба 2879,7 и должны достигнуть нулевого. Меня радует путешествие: ведь это возвращение.

18

Канадская тихоокеанская железная дорога.