Метеоры

Эта встреча с тысячей статуй-близнецов в Санджусангендо как будто специально подготовила меня к другой, тронувшей меня даже больше. Выходя из храма, я немного пофланировал по окружающей его пешеходной зоне, с ее торговцами оладьями, парикмахерами, банями и старьевщиками. Но вдруг я замер, как громом пораженный, в изумлении, увидев одну картину среди груды разрозненной мебели и безделушек. Эта картина, выполненная в западном стиле, лишь слегка японизированная, была не чем иным, как очень похожим портретом Жана.

В Венеции, на острове Джерба, в Исландии мне случалось напасть на след брата способом, доступным только близнецам, — по появлению в глазах того отчуждающего узнавания, которое меня и ранило, и убеждало, что я на верном пути. И только один раз это не получилось, хотя все условия были соблюдены, — на острове Джерба — с Танидзаки. С тех пор, как я нахожусь в Японии, я ни разу не видел этого огонька, страстно разыскиваемого мною, несмотря на жгучую боль, которую он причинял. Я знаю сейчас, что японец — все японцы — нечувствительны к этому феномену, и благодаря тысяче богинь Санджусангендо я стал понимать почему.

Я вошел в антикварную лавку. Молодая девушка в кимоно, с волосами собранными в традиционный узел, к ней я направился, но она не пошевелилась при моем приближении. Тут из-за занавески вынырнул маленький человек в черной шелковой блузе и стал мне непрерывно кланяться. Мое сходство с портретом было так очевидно, что я ожидал какой-то реакции — удивления, изумления, короче, такой, которая была бы похожа на «огонек» или более отдаленно на то, что мы с Жаном называли «цирком». Ничего похожего, даже когда я подвел торговца к портрету, желая навести справки об авторе. Он улыбнулся загадочной улыбкой, поднял к потолку свои костистые руки, тряся головой с преувеличенной беспомощностью. Короче говоря, он ничего не знал о художнике, подписывавшемся инициалами «У. К.». Я не смог сдержаться и задал вопрос, который так и напрашивался:

— Вы не находите, что человек, изображенный на картине, похож на меня?

Он казался удивленным, заинтригованным. Он посмотрел мне в лицо, потом на портрет, опять на меня и опять на портрет. Перед лицом кричащего сходства двух лиц — нарисованного и моего — эти уловки заставляли заподозрить в нем слабоумного. Потом, вдруг став серьезным, он потряс головой.

— Нет, по правде, не вижу. Или, может быть, есть отдаленное сходство… но ведь все люди с Запада на одно лицо!

Это было слишком! Я поспешно вышел. Зал «Пачинко», освещенный неоновым светом, звенящий и гремящий, подобно металлическому граду, было завлек меня. Но я тут же забыл о пригоршне жетонов, купленных при входе. Не было ли у этих молодых людей, взвинченных и возбужденных, такого же желания забыть как можно скорее о душевном бремени? Не одна только жажда развлечения приковывала их к застекленным автоматам, где вращался многоцветный диск и крутились стальные шарики. Снова на улице. Что делать? Идти в гостиницу? Но лавка древностей неудержимо притягивала меня. Я вернулся. Но портрета на витрине уже не было. Действительно, я еще многому должен научиться, чтобы спокойно и безмятежно жить в этой причудливой стране! Я собирался уже отойти, когда заметил юную девушку в сером плаще, будто поджидавшую меня. Я не сразу узнал в ней японку в традиционном костюме, замеченную мной в глубине магазина. Она подошла ко мне и сказала, опустив глаза:

— Нам нужно поговорить, погуляем немного, хорошо?

Ее звали Кумико Сакамото. Она была подругой художника — немца по имени Урс Краус. Месяц назад мой брат жил с ними в трущобах, у отца Кумико.

Шонин

В Ло-Яне, одному собирателю камней принадлежал камень к’уай, лежавший в бассейне с чистой водой на белом песке, длиной в три фута и высотой семь дюймов. Обычно камни не проявляют своей глубокой жизни, разве очень скромно и только под взором мудреца. Но в этом жил такой дух, что он самопроизвольно источался всеми его порами. Он дырявил, рыл, размывал, истончал камень. О нем узнали долины, ущелья, пропасти, пики, теснины. Его слышали тысячи ушей, от него щурились и плакали тысячи глаз, о нем кричали тысячи уст. То, что должно было случиться, случилось. Семечко сосны, привлеченное его восприимчивой природой, прилетело и упало на него. И тут же скользнуло в него. Как крот в свои коридоры, как эмбрион в матку, как сперма в вагину. И там оно укоренилось, произросло. Ничего нет сильнее ростка, его сила колоссальна, она вся сконцентрирована в усилии расколоть камень. Через трещину она стала пробиваться, извиваясь изо всех сил, и стала тонкой, кривой и скрученной юной сосной, похожей на танцующего дракона. Камень и сосна принадлежат одной вечной сущности, камень неразрушим, а сосна всегда зелена. Камень обнимал и сжимал сосну, как мать ребенка. Потом между ними установился постоянный обмен. Сильная сосна ломает и дробит камень ради поддержания жизни. Но ее корни, которым три тысячи лет, сами превратились в скалу и растворились в родном камне.

Поль

Кумико познакомилась с Урсом в Мюнхене. Он был промышленным дизайнером, чертил шатуны моторов, зубчатые передачи и винты — в сечении, в плоскости или анфас — на листах миллиметровой бумаги. Она служила секретарем в экспортно-импортном бюро. Разумеется, днем. Ночью он писал портреты, ню и натюрморты, а она увлеченно занималась дзенской философией. Когда она вернулась к своему отцу в Нара, он ее сопровождал.

Я видел десятки картин, нарисованных им в течение двух лет, проведенных в Японии. Они отражали медленное и требующее многих трудов проникновение восточных уроков в двойной мир индустриального дизайнера и художника-любителя. Присутствие Востока сначала проявляется в форме фольклорных, то есть туристических, мотивов, потом — в наивности и тщательности, а в итоге теряет всякую живописность, чтобы стать визионерством, проникающим в суть людей и вещей.

Одна из картин изображает — в стиле гиперреализма, с присущими ему точностью и броскостью, — стройку, где суетятся маленькие человечки в голубых комбинезонах и желтых касках. Бетонщики нацеливают в небо огромный зев своего вращающегося котла, пучки трубок связаны с серебряными цистернами, факелы говорят на своем огненном языке, на горизонте видны подъемные краны, буровые вышки, доменные печи. Что же воздвигают с такой лихорадочной производственной активностью? Всего лишь Фудзияму. Инженер держит в руках проект знаменитого вулкана, с его снеговым нагрудником. Чернорабочие приносят доски, становящиеся частью будущей конструкции, вот уже за строительными лесами вырастает ее незавершенный силуэт.

Другое полотно приоткрывает обратную сторону союза традиции с индустриальной эрой. Мы в огромном современном городе, ощетинившемся небоскребами, опоясанном автобанами и насыпями для поездов на воздушной подушке. Даже неба там мало — оно отдано вертолетам и небольшим самолетам. Но жители этого города как будто сбежали с эстампов Хокусаи. Видишь стариков с черепами, имеющими форму сахарной головы, и с длинной бородой, длинной и извилистой, как змея, малышей, упавших кверху задом, с пучками волос на голове, упряжку быков, ведомых обезьяной, тигра, спящего на крыше грузовика, бонзу, держащего персик, который пытается отнять какой-то ребенок.

Эта простая и чистая амальгама старой Японии и молодого Запада становится еще значительней в серии маленьких пейзажей, являющихся восхитительными поэтическими загадками. На них изображены холмы, леса, берега, лишенные всяких признаков человеческого присутствия. Никаких строений. В принципе ничто не мешает считать, что это не Япония, а, скажем, Швабия, Сассекс или Лимузен, такие же деревья, земля, цвет воды. И все-таки ни на одну секунду не сомневаешься, что это — Япония, узнаешь ее с первого взгляда. Почему? По какому критерию? Невозможно сказать, и все же полная непоколебимая уверенность: это — Япония.

— Урс очень продвинулся, работая над этой серией, — комментирует Кумико.