Страница 64 из 65
Три дня спустя отец сказал мне:
— Тебе пришло письмо из Испании.
Хорди, моя первая любовь, прислал мне книгу о художественном оформлении сцены и написал длинное письмо: «Любимая моя, мне страшно за тебя. Жива ли ты, или, быть может, тебя уже убила полиция? Я каждый день хожу в турецкое консульство, смотрю газеты, ищу твое имя». Я написала ему ответ — подобрала где-то птичье перо, окунула его в чернила и принялась писать. Внизу, на море, опять кувыркались дельфины, выпрыгивая между рыбачьими лодками. Муравьи на балконе облепили письмо Хорди, и солнце грело его слова, муравьев и мои ноги. Со стороны казалось, будто муравьи хотят все вместе перетащить слова Хорди к себе домой. Я закрыла глаза. Мимо пролетали птицы.
Я сняла туфли. Майский ветер принес жасминовые лепестки, они набились мне в туфли. Ветер и жасмин напомнили мне о том, что я еще молодая. В то время когда я писала письмо Хорди, Дениз, Юсуф и Хюсейн писали прощальные письма своим отцам. Юсуф сказал своему адвокату: «Завтра, когда я умру, придет мой отец за моими вещами. Видишь, у меня на ногах кеды. Пусть отец не расстраивается, что я в кедах. Скалси ему, чтобы он не расстраивался. Скажи ему, что у меня были кожаные ботинки. Просто я не успел их надеть».
Они приступили к казни ночью, в 1.25, и продолжалось все это до 5.20. Военные и полицейские вывели Дениза во двор, где стояла виселица, а Юсуф, который был следующим, должен был ждать своей очереди на стуле у окна, откуда ему было видно, как вешают Дениза. Потом пришлось Хюсейну смотреть из этого окна, как вешают Юсуфа. Когда они повесили Дениза и его тело уже болталось на виселице, военные услышали какой-то шум, они сразу схватились за автоматы, но это был всего-навсего голубь, который хлопал крыльями, пролетая над тюремным двором. Отец Юсуфа увидел у сына, лежавшего в гробу, след от петли на шее, и три месяца спустя у него самого на этом месте образовалась злокачественная опухоль. Военные не разрешили похоронить все троих вместе, а имамы отказались совершить над ними погребальный обряд.
На следующий день люди на корабле сидели, держа газеты на коленях, никто не читал. Большие черные буквы. Одно-единственное слово: «Asildilar» («Повешены»), Какой-то крестьянин, не умевший читать, держал газету вверх ногами и плакал, и слезы застревали у него в бороде. Какая-то чайка влетела на пароход и ударилась со всего размаху о стенку. По мосту через бухту Золотой Рог шли матери, они тихо шли, не поднимая глаз. Они ничего не говорили, но я слышала их голоса.
«Когда теряешь детей, то сначала надеешься их найти. Когда же ты видишь, что твой ребенок уже не вернется, ты встаешь каждый день как на смерть. Жизнь продолжается. Мы готовим обед, гладим, они растерзали наши тела. Они такие юные, такие молодые, с такими тонкими шеями, как у новорожденных животных. О чем думает ребенок? Он думает, что рай — вот он, близко, ад — далеко. Теперь же жизнь превратилась в несколько строчек на помятой бумажке в портфеле чиновника, оформляющего документы. Тусклые лампочки в тюрьмах, клопы, генералы, ржавые кровати. Перед генералами или за ними люди в штатском, в руках у них аккуратно сложенные города. Вот откуда эти шаги по ночам, переходящие от дома к дому. Луна, мокрые стволы автоматов. И тела их заматываются в черные чувства. Месть под подушками. Гомоняще-гудящее жужжание голосов в ушах, пароходы, перегруженные печалью. Его губы целовали во сне спящие девушки. Как можно отправить на виселицу юношу, живущего в стольких девичьих снах, как можно выбить у него из-под ног эти сны и мечты. Двери, двери, двери. Закрытые окна. Облака закутывают море. Редкие мокрые тени на берегу. Холод. Не смотри на его смерть. У него есть глаза, у него есть руки, его руки еще охвачены предсмертным ужасом. Пот. Сыновья, не уходите, останьтесь. Замети темноту во тьму. Плачьте. Они пели свои песни и теперь ушли. С этим миром они не свыклись. Сегодня тут, завтра нет. Глаза опустили ресницы. Рыба покоится на поверхности моря. ЧЕЛОВЕК ИДЕТ. Ребенок умирает, женщина плачет, кошка бежит вдоль дома, запах дерева, улиц, апельсинов, облаков из холста, запах пахнущих мылом, плохо вытертых детей, птиц, пересчитывающих от бедности свои перья. Ножницами, которыми можно отстричь страх. Сон, живущий в зрачках. Город, молчи. Слушай нашу песню. Мы давно уже живем вместе с умершими, оставшимися без могил. Посмотрите на наши груди, на наши руки. Мы хотим получить назад наших детей живыми. Вы забрали их живыми. Пуще всех старались большие мужчины, элита, конники, они наклонялись вниз и, не сходя со своих коней, собирали наших детей. Тогда наши дети еще выглядели так, будто хотят весне отдать свои краски. Бешенство плевало в лица наших ветвей, наших деревьев. Бешенству плевать на любовь матерей. У наших детей еще молоко на губах не обсохло. Сладкое молоко. Все дети видели это молоко. Все хотели к ним, потому что они пахли этим сладким молоком. Вы погребли наших детей в птичьем клюве, который не думал никогда, что ему придется молчать. Они идут на ветру, идут. Куда? Горы как пестрая шерсть, растрепанная чьими-то руками. Солнце сложилось. Темная сложенная тряпка. Звезды протягивают им руки. Море горит. Дождь не приходит на помощь, зато облака. Беременные женщины смотрят, закрыв рот руками, как дети выходят из их животов. Подобно их безгрешным делам, они падают вниз легкими перышками. Молоко, что пили они из груди, вытекало обратно у них из ноздрей. Отчего наши дети приходят к нам только во снах? Вот стоим мы тут, на мосту через бухту Золотой Рог. И эти глаза видели на этом слепом свете судный день».
Керим сказал мне:
— Пора начать собирать буржуазную культуру читать новые книги и слушать новую музыку.
Мы сидели за одним и тем же столом, смотрели на одни и те же лепестки жасмина, которые слетали с одного и того же дерева, вот только язык, на котором он теперь говорил, стал другим.
Он сказал:
— Прекрати разговаривать лозунгами. Сними свою военную куртку. Оденься как нормальная женщина.
Я больше не хотела спать с Керимом. Многие сидят еще в тюрьме, думала я, а я разгуливаю на свободе. Когда моих родителей несколько дней не было дома, я продала всю их мебель. Когда моя мать увидела пустую квартиру, я сказала:
— Это была мелкобуржуазная квартира.
— Я плачу, потому что знаю, потом ты будешь жалеть о том, что сделала, — сказала она. — Я тоже стала левой, я читала Достоевского, Айтматова, Толстого читала. Чем тебе помешали ковры и кресла? Ведь нужно же на чем-то сидеть.
Отец сказал:
— Дочь моя, тебе пора обратиться к психиатру.
От аллергии у меня обсыпало все губы, и кожа сходила с них как с апельсина. Я не могла разговаривать, от каждого слова губам моим было больно. Отец кормил меня с ложки супом и приговаривал:
— Это за Маркса. Это за Че Гевару. Это за Энгельса.
Я смеялась, и от этого губам становилось больно.
Ночью я услышала по радио, что убит глава чилийского государства, социалист Альенде.
Отец сказал:
— Не плачь, дочь моя. Давай я поплачу за нас двоих.
Потом на выборах одержал победу социал-демократ Эджевит и религиозная партия, трое генералов-путчистов боролись теперь друг с другом за место президента республики.
Новое правительство объявило всеобщую амнистию. В Стамбуле вдруг появилось множество мужчин с обритыми головами. У некоторых не было рук. Снова открылись университеты. Однажды я стояла одна на остановке, рядом была полицейская машина. Я спросила у полицейского, какой автобус идет в центр. Он сказал:
— Шестьдесят восьмой.
А когда автобус подошел, он закричал:
— Подними руки! Руки вверх!
Я тотчас же подняла руки вверх, чтобы он в меня не стрелял, потом оказалось, что он просто хотел сказать, чтобы я помахала водителю, иначе он не остановится.