Страница 16 из 65
Расстаться с рабочими и рабочим объединением было нетрудно, расстаться со студентами оказалось куда трудней. Лица рабочих, их шеи, подбородки, рты были изборождены морщинами, которые чуть что приходили в движение, ложась на лицо новым узором. Их лица были как переменчивые маски, эти маски можно было любить, можно было над ними смеяться или плакать, а потом снова позабыть и бросить. Они, рабочие, над своими масками иной раз и сами потешались. Зато на лицах студентов не было никаких складок, они стояли перед глазами неизменные, гладкие, как будто кто-то сторонний постоянно за их лицами приглядывает. И поскольку сами они смотрели на себя как бы со стороны и этак испытующе, мы тоже стали смотреть на себя как будто со стороны и строже. Когда они смотрели нам в глаза, взгляд их говорил: «Я хочу тебе кое-что сказать, но не сегодня, в другой раз». Вот так и получалось, что все важное откладывалось на потом и внешне по отношению друг к другу сохранялось равнодушие, хотя и вежливо-дружелюбное.
Из наших ночных разговоров с Резан исчез Чехов. Хотя Резан по-прежнему читала томик его рассказов во вспыхивающем и гаснущем рекламном свете от Театра Хеббеля и по-прежнему свешивала ко мне голову со своей верхней койки, говорила она теперь исключительно о Мобиле. Ничего особенного она о нем не рассказывала, только повторяла, что он ей сказал: «Он сказал… он сказал..»- и так без конца. Получалось почти так же, как у нашего коменданта-коммуниста или как у Атамана, которые, чуть что, своего Брехта поминали: «Брехт бы на это сказал…»Вот так фразы Мобила каждую ночь проникали к нам в женское общитие. Сама Резан тоже стала говорить по-другому. Она теперь произносила всякие слова вроде «реалистично», «нереалистично», «это чистый мазохизм» или еще: «Это стоит обсудить». Но ничего ни с кем при этом не обсуждала. Слова, позаимствованные у Мобила, оставались в ее устах неразгаданными ребусами. И теперь ночами во вспыхивающем и гаснущем свете рекламных огней Театра Хеббеля она силилась эти ребусы разгадать. Однажды, к примеру, она позвонила Мобилу из нашего телефона-автомата, а он в это время как раз писал в туалете, о чем ей и сообщил: «Сейчас, пописаю только…»Резан слушала в трубку, как он на другом конце провода писает, а у автомата человека три уже ждали своей очереди позвонить. Боясь, что они тоже услышат, как Мобил писает, она стала отгонять их рукой — у нее, мол, очень важный разговор.
Мобил и Салим давно уже превратили ночь в день и вели ночной образ жизни. Я спросила Гюль, чем ей Салим так понравился. Она ответила:
— Не знаю, от него так чисто пахнет…
Мы говорили, что останемся тут только на год, Мобил и Салим говорили: мы останемся только на пять лет. И когда они об этих пяти годах с такой легкостью упоминали, мне тотчас смерть мерещилась: вдруг она это услышит и сразу их убьет. И когда они о своей родне говорили, об отцах, матерях, дядьях, братьях, племянниках и племянницах, кузенах и кузинах, сестрах, они упоминали их без всякого страха, как будто к ним смерть никогда не пожалует. Они, к примеру, могли сказать: «Через шесть лет мой брат тоже сюда приедет, он тоже хочет в Берлине учиться». Звучало это так, будто в семьях студентов никто и никогда не умирает.
Они и Берлин прекрасно знали, между делом, небрежно так, бросали: «Поехали в кафе „Олд Вьенн"», или «Поехали в „Олд Иден"», или «Поехали на Ваннзее». Прежде мы таскались вслед за спинами нашего коменданта-коммуниста и Атамана, теперь нас как будто кто привязал к машине Мобила и Салима. «Где мы машину поставили? — Поехали лучше на машине. — Неохота вылезать, еще ноги промочим». В обществе Салима и Мобила ноги у нас всегда оставались сухими. Они доставали деньги из карманов, не считая, и тратили их как в американских фильмах. В американских фильмах герои, выпив у стойки бара, уходили, оставляя купюру возле пустого стакана и не дожидаясь сдачи. И эти оставляли деньги на стойке точно так же, словно это не настоящие деньги, а бутафория. Мобил и Салим рассказывали нам, как в Америке исхитрялись звонить из автомата бесплатно. Замораживали в морозильнике ледышку в форме жетона, бросали ее в автомат и звонили. Ледышки потом таяли, а на телефонной станции никак не могли понять, отчего у них в автоматах такая сырость.
Иногда мы ездили на Ваннзее. Машина стояла на прибрежном песке, и мы распевали старые турецкие песни. Только тогда я заметила, какие красивые у обоих голоса. Песни были печальные, всё больше о несчастной любви и разлуке, когда их поешь, глаза сами собой закрываются. Особенно хорошо было петь, когда от полноты чувств у всех глаза закрывались. Мы пели о любви других людей, людей, которых давно уже нет на свете, и пытались воскресить в себе их чувства. Дождь шел и здесь, падал на водную гладь Ваннзее, вплетаясь своим плеском в наше пение. Иногда мы вылезали из машины и бегали под дождем по песку, пока все не промокнем.
Когда мы, трое девчонок, возвращались под утро к себе в женское общитие, некоторые из женщин уже расхаживали по коридорам в ночных рубашках. Они говорили нам:
— Вы совсем отбились от матерей и отцов. Родителям надо бы вас канатами привязывать. Того и гляди потеряете свои бриллианты. Ваши мертвые родичи в гробах перевернутся.
Эта последняя угроза действовала на меня особенно сильно, потому что в Берлине почти все время шел дождь. Я представляла себе, как косточки моих мертвых родичей переворачиваются под дождем, и меня так пугала эта картина, что иными ночами я даже никуда не ходила, оставалась в общитии. Резан и Поль уходили с Мобилом и Салимом в ночную тьму, пили под утро в «Олд Вьенн» кофе и прямо оттуда приезжали на завод к началу смены. Иногда Салим и Мобил прикатывали сразу на двух машинах и в предрассветных сумерках устраивали на пустынных улицах гонки, после одной из которых Гюль пришла на работу вся в крови, с разбитой головой. Машина на большой скорости перевернулась, она еле из нее вылезла, кое-как доплелась до автобусной остановки и так приехала на работу.
Вскоре Резан и Гюль съехали из нашего женского общития. Неподалеку от студенческого общежития, где жили Салим и Мобил, они сняли себе квартиру в фешенебельном районе с виллами. За квартиру надо было платить четыреста марок в месяц, зарабатывали они в месяц триста восемьдесят. Приходя в квартиру, можно было нажать на кнопку, и раздвигались шторы на окнах, открывая вид на зеленый лес. Там, в этой шикарной квартире, они сидели и ждали Мобила и Салима, но те не приходили. В итоге им пришлось переехать в крохотную квартирку, десять квадратных метров, где в комнате помещалась только одна узкая кровать. Теперь Резан и Гюль постоянно являлись на работу в мятых платьях, потому что часто засыпали вдвоем на своей узкой кровати прямо в одежде. Тогда Резан еще раз пошла в студенческое общежитие объясниться с Мобилом, но не застала его. Зато встретила там коротышку-студента, который тоже ждал Мобила и заговорил с ней. Они стали ждать вместе, ждали-ждали, потом купили сосисок с кетчупом, сели в автобус и поехали в десятиметровую квартирку. Там, сидя на кровати, они съели сосиски и поставили картонные тарелочки на пол. И как — то незаметно начали обниматься и целоваться. Потом разделись, старая кровать тряслась и скрипела над картонными тарелочками, пока вдруг не развалилась. Увидев кетчуп у себя на руках, ногах и всюду, где можно, Резан решила, что это кровь, и в панике кинулась звонить нашему коменданту — коммунисту: «Помогите! Я истекаю кровью!» Комендант-коммунист с перепугу тут же вызвал к ней пожарных и сам помчался к ней. Пожарные, когда приехали, покатились с хохоту: «Какая же это кровь, это сосиски с кетчупом». Но Резан все еще им не верила, она думала, что это кровь, и страшно испугалась: не иначе, плакал ее бриллиант. В ее крохотной квартирке не было даже зеркала, поэтому вместе с комендантом она приехала в общитие, сразу же кинулась в душевую, села прямо на кафельный пол и раздвинула ноги, дабы убедиться, что ее бриллиант все еще при ней.
На дворе дождь по-прежнему барабанил по мусорному бачку, койка Резан надо мной уже давно пустовала. По ночам я слышала теперь только треск голубых электрических халатов обеих сестер. Сами сестры, приготовив еду, садились за стол есть и молча плакали. Иной раз я в одиночку шла прогуляться к нашему несчастному вокзалу и, проходя мимо телефонной будки, очень хотела позвонить Резан и Гюль, но они жили без телефона. Однажды я навестила их в их крошечной квартирке на Потсдамской улице. Внизу на тротуарах стояли проститутки. Шел дождь, поэтому они стояли в подъездах. Те, у кого была слишком большая грудь, сами прятались в подъезде, но грудь выставляли на улицу, и на нее капало. Были среди них и пожилые, и просто старухи, лет шестьдесят, а то и все семьдесят, эти были в шляпах и сильно накрашены. Мобил с Салимом и в эту квартиру не приходили; дожидаясь их, Резан и Гюль часто смотрели в окно. На улице было красиво: киоски, шлюхи, огни. Автомобили, визжа тормозами, забрызгивали шлюхам мини-юбки. Некоторые из проституток имели при себе маленькую собачонку. Собачонки тоже намокали под дождем, то и дело встряхивались, забрызгивая шлюхам ноги. Что до Резан и Гюль, то они забрызгивали шлюх сверху: выплескивали из окна стакан воды и тут же прятались в своей комнатушке. Там они хохотали, сидя на узенькой кровати, а полчаса спустя, отсмеявшись, выливали на шлюх и их собачонок очередной стакан. Шлюхи матерились, собачонки тявкали. От автобусной остановки только — только отъехал автобус. Потом туда пришел мужчина и стал ждать следующего автобуса; из дешевого отеля вышла проститутка с клиентом. Попрощавшись, перешла на другую сторону улицы и стала ждать следующего клиента. Ночной автобус ходит каждые двадцать минут, и я часто видела, как очередной автобус привозит очередного клиента, подбирая предыдущего. Автобус трогался, проститутка вместе с клиентом направлялась через мокрую улицу прямиком к отелю. Многие из этих клиентов-мужчин были в очках, и проститутка говорила с ними так, словно у нее спросили, как пройти куда-то, а она с готовностью показывает дорогу.