Алчность

Вопрос в том, как изобразить такой водный ландшафт, как у этого озера, толком не зная его языка. Я защищаюсь от невинности, с какой эта вода выступает на поверхность, и каждый остаётся при своём: она делает вид, что не может замутиться, но и меня ей не смутить. Это до ужаса застывшее, податливое Ничто, в которое погружаются вёрткие вёсла, однако, коснувшись поверхности, они тут же утрачивают свою расторопность, тяжелеют, страшась очередного погружения, а ведь оно могло бы продвинуть их дальше, так что я этого не понимаю. Они едва ворочаются в этом киселе, в этом желе, будто покрываясь гусиной кожей, они готовы остановиться и застрять в этом холодном водном пироге, торча в нём, как нож для торта, будто ведомый тяжёлой рукой невидимых, шумных крестьянских свадеб — женщин, разряженных в тонны нижних юбок, из-под которых того и гляди выглянут комковатые клубни стоп и пойдут раздавать пинки. Но даже они увязнут в густых зарослях камыша на берегу, и стопа в башмаке подломится, а зелёные деревья захотят смягчить её боль. Однако вода этого не допустит. Она не поведает вам ничего более приятного, чем я, можете готовиться к худшему! Почему именно вода была уготована этой выгребной яме? Даже эта вода тонет здесь сама в себе без единого вскрика. Эта вода не динамичный член движения природы, это абсолютно тихий и глупо остановившийся водоём.

По ту сторону дороги, на солнце, словно хорошенькими ручками заслонённая от всякого испуга, в баварской нарядной блузке герани гостиница с собственным садом, такая приветливая! Отсюда путь до озера кажется длиннее, чем он есть, это путь из света в темноту, в холод, в сырость, где каждый вдох стоит больших усилий, будто приходится его специально покупать; и детям почти всегда отвечают отказом на их просьбы покататься на лодке. Я бы сказала, и я это ещё не раз повторю, потому что вдруг под этим можно представить себе что-то вполне недвусмысленное: вода тёмно-зелёная до черноты, как максимум зелёная, как минимум чёрная. Колеблются волосы водорослей под её поверхностью, мёртвая чаща подбирается к самой воде, опоённая зельем зелёным трава льнёт к течению, которого не видно, поверхность лежит на виду, открытая, но не выказывает никакой откровенности. На противоположном от гостиницы берегу круто поднимается скалистый склон, молодые берёзки, лиственницы, ели и клёны на нём (без колышков для привязи, хотя было бы разумно привязать их там, чтобы вся эта жижа в один прекрасный день не сползла в воду, даже не ведая, что там её ожидает, — тупое и по большей части бессознательное, но злое, как всякая природа) не могут отражаться в озере. А почему, собственно, нет? Там просто всё время тень. Это озеро никогда не попадает в зону освещения солнцем, в этом его и туристов беда, но всё же деревья на горном берегу должны бы как-то отражаться. Почему же они этого не делают? Почему ленятся? В скале прорублена тропа, на которой часто можно видеть гуляющих. Они нас не достают, как в песне поётся: вперёд или назад или забьпу быть. Это люди скромного достатка. Они не входят в мир богатых. Часто это семьи с маленькими детьми, с которыми в отеле не поселишься: они тут же снесут его. Но больше всего здесь пенсионеров, вечер жизни которых даёт им сполна насладиться всей телепрограммой, потому что им не надо вставать рано утром. Некоторые пансионы для приезжих здесь совсем недороги, еда хорошая и поступает из местных хозяйств, так точно, этот ландшафт энергично развивается, из него выжимают максимальную биоценность, чтобы не приходилось покупать выращенные на натуральных удобрениях фрукты и овощи, у которых навоз местной скотины уже из ушей течёт. На местную скотину, из своего хозяйства, тоже есть спрос, и забивают здесь максимум по шесть голов. Нет, не в футбол, а на местной маленькой бойне. Это не то что на больших бойнях, где десять поляков безжалостно набрасываются на живое, сокрушают его, потому что, по сравнению с их собственной жизнью, местные животные живут припеваючи, и вообще им что скотина, что человек. Лишь бы ещё раз нажраться, перед тем как взять в руки нож и под шкуру его, в мясо — хрясь! Есть ли у вас талант быть счастливым? Тогда ни в коем случае не растрачивайте его здесь!

Вот снова по этой узкой тропе идут два человека, нет, три, в походных брюках и горных ботинках на шипах, здесь можно пройти и на шпильках в случае чего, больших препятствий нет. Но всё же, экипировавшись подобающе для неотёсанных утёсов, получишь больше удовольствия, и стоит это не намного дороже. Это люди, которые и в гроб оделись бы удобно (чтобы можно было там не раз перевернуться), но всё-таки недорого д ля рая, чтобы их вообще туда пустили. Они поглядывают вниз на стоячее озеро, которое заглатывает солнце так, будто оно — пожизненная темница д ля солнца, и тёмная поверхность видится им похожей на ночную сельскую дорогу, где назначаются встречи. Другие предпочитают никого не встречать. Что я тоже могу понять, я сама принадлежу скорее к ним. Так, теперь люди снова ушли, потому что больше я их не вижу. Вода такая холодная, что, если извлечь её из ложа, мокрую, тут же и отшвырнёшь назад, даже не взглянув, чего поймал. Этой воде никогда не упасть на поверхность земли в виде осадков, уж она скорее осадит кого — нибудь как следует — из тех, кто уже неделю ждёт у моря погоды. Не вода, а чисто холод, в странной, аморфной форме. Будь вода проворнее, она бы выбралась отсюда самостоятельно. Глубина здесь не бог весть какая, но растения-силки, но падаль — просто затягивают на дно, которое я даже представить себе не хочу. Должно быть, неописуемо грязное, тёмное, холодное, безутешное, так сказать, место, на котором воды обморочны, но цепки, с частью своей памяти, которая не регулируется Альпийской конвенцией, призывающей нас не выгружать здесь вредные вещества, с частью, которая всегда начеку, — видимо, подстерегая своё собственное ужасное пробуждение. Я ни разу не видела на озере ни одной утки, — уж у них бы там вырвали жир из гузок, они бы только верещали, утаскиваемые под воду, так я себе представляю, потому что животных я люблю и не хочу, чтобы они имели печальный опыт. Ну, они и сами его не хотят. Они, как мне кажется, никогда не опустятся на эта воды, застывшие в ужасе оттого, что их вылили сюда, а не туда, на другую сторону дороги, где гостиница, худа достаёт солнце, но и там, солнечно или несолнечно, а холодает рано из-за того, что вокруг горы, и люди достают куртки и жилетки. Там утки уже лежат на тарелках. Маленький лодочный причал, но для чего он? Если тут никто даже не ходит вдоль берега. Ну, заранее этого не могли предвидеть, когда в служебном рвении заказывали лодки, раздавали вёсла и тренировали выносливость, когда списывали потери первых месяцев. Иногда здесь видно и слышно детей, но они внезапно смолкают и смотрят на воду, совсем не такую, как им обещали, — лицо, которое при ближайшем рассмотрении оказывается зловещей рожей, сеть, в которой запутаешься. Никаких ярких купальников, водных мячей, надувных зверей, надувных лодок; всем этим озеро не балуют, оно лишено разнообразия и потому не может его предложить. Оно не может облечься в шелестящий пенный пеньюар, поскольку эта металлическая вода не даёт себя ни взволновать, ни тронуть. Мне кажется, было бы слишком близоруко списывать всё на недостаток солнечного облучения. Уж во всяком случае, в соляриях этого облучения полно, а люди от него не стали лучше. Чтобы улечься в блистающие гробы соляриев, туда идут лишь люди, которые сами хотят изменить цвет своей кожи. Втайне они догадываются, что всё равно останутся такими, какими созданы. Кто попадает в воду — нет, спасибо, как сказал бы громко и отчётливо Франц Фукс, бомбист и четырёхкратный цыганский убийца из Граллы, это в шестидесяти пяти километрах отсюда, тем самым избавив себя от долгого судебного процесса и использовав всё это время для наслаждения покоем в камере. Перекричать свои бомбы он не мог. Я так и так его не слышу, а теперь он ещё и мёртв. Он повесился. Эта вода напоена собой, это звучит парадоксально, но это правда, насколько что-то может быть правдой. Это, так сказать, дважды вода, и от этого она уже снова твёрдая, безнадёжно твёрдая для стихии, жаждущей знаний и желающей дальнейшего образования, хотя возможностей у неё для этого мало. Можно сделать себя больше, если постараться, но для этого нужно всё время оставаться на плаву, то есть стелиться горизонтально. Ватерпас, который не хочет стоять и замеряет только лежание, тоже это знает, — ох, теперь уж это не так, теперь им можно замерять и отвесное. Я думаю, эта вода кислая (но может быть и основной), потому что никто особенно не рвётся стать ей подходящим партнёром — в игре, в спорте и в удовольствиях. Она отвергнута и обиженно удаляется восвояси. Даже мать этой воды, поистине низкая, заново сооружённая стена задержания, если смотреть от меня, то справа, на которой ещё не выросли обычные побеги дикой берёзы, ивы, трава вперемешку с одуванчиками, дикий фенхель, мать-и-мачеха и борщевик (или это одно и то же?), лишь много раз постучавшись, может ступить в эту воду, в которой явно делаются страшные вещи и в форме упорных, неразрывных силковых и плёточных растений и водорослей уничтожается всякая другая жизнь. Лишь безжизненная жизнь здесь позволительна. Кто это там рвёт своими крыльями небо на части? Вот вам первые крупные кандидаты, вороны, они просто вездесущи, но на берегах этого водоёма их нет. Значит, и ничто другое здесь не выживет. Он — исполинская незначительность, кто ж это выдержит? Кто захочет быть замеченным в этакой среде? Может, в ней есть три тысячи различных сортов водных растений, но я их не знаю, это бурная, неуничтожимая жизнь, мне бы не хотелось считать её сорта, тогда бы мне пришлось над нею нагибаться, а то и вовсе спонтанно, необдуманно отдаваться этой воде, а такого я ещё не делала.