Дорога на Вэлвилл

Все эти годы Чарли не получал известий о Бендере. До него доносились только слухи. Человек, которого полиция задержала в Детройте, оказался сообщником Бендера или, скорее, его жертвой – Бендер заплатил ему за то, чтобы этот простак принял его имя и жил на широкую ногу в лучшей городской гостинице – тем самым он сбил полицию со следа. Такому человеку, как Бендер, не могло надолго хватить той немалой суммы, которую он нажил на афере с «Иде-пи». Легенда гласила, что значительную часть денег он потерял, вложив их в серебряную шахту в Неваде. Через много лет Бендер вынырнул в Монтане. Ему уже было далеко за восемьдесят, но он по-прежнему расчесывал бороду надвое и красил ее. Здесь его прозвали «Мыльный Смит» – он зарабатывал себе на жизнь с помощью пары подставных лиц. В таверне или перед входом в магазин в любом из тысячи безымянных сельских поселков Запада он собирал толпу, на глазах у всех торжественно заворачивая бруски мыла в новенькие хрустящие купюры достоинством от одного до ста долларов, причем стодолларовых купюр в его руках мелькало куда больше, чем однодолларовых. Сверху он оборачивал их обычной бумагой и складывал бруски мыла в корзину. Всякий желающий мог, уплатив пять долларов, вытянуть из корзины один кусок мыла и оставить его себе вместе с драгоценной оболочкой. Однако, как ни странно, из всех участников игры стодолларовые купюры вытягивали только двое подозрительного вида усачей, которых никто до тех пор не видел в этом поселке. Бендер неплохо наживался на афере с мылом, как он наживался и на прочих своих затеях, благодаря точному чувству момента и глубокому знанию психологии жертвы. Однако на восемьдесят пятом году жизни – так сообщает предание – он получил три пули в лицо от разъяренного игрока в «мыло» и был похоронен в нижнем белье за городской чертой Доусона, на территории Юкона.

Чета Лайтбоди, Уилл и Элеонора, вернулась в Петерскилл. Дома, на Парсонидж-лейн, все было по-старому, только терьер Дик так и не простил хозяевам долгую отлучку и с тех пор до конца жизни, стоило им на пару часов покинуть дом, вымещал свое горе на персидских коврах. Розы на шпалерах под кухонным окном встретили их полностью распустившимися, солнечная маленькая комната у подножия лестницы готовилась принять будущего своего обитателя, знакомый туманный город, с резкими перепадами холмов и спусков, предназначенными для пеших прогулок, с возвышающим душу видом на Гудзон и гору Дундерберг к западу и на мыс Энтони к северу, приветствовал обоих супругов. Их жизнь вернулась в колею и наполнилась покоем. Первые несколько недель проблема диеты стояла достаточно остро: Данфи, кухарка, с трудом перешла от прежнего физиологического режима к новому, сочетавшему умеренность с послаблениями, Элеонора, не споря, ела спаржу, вареную рыбу и телятину, а Уилл чувствовал, как понемногу разжимается твердый горячий кулак в его животе.

Доктор Бриллинджер тем временем покинул город; недавно появившийся врач, доктор Морис Фриберг, закончивший медицинский колледж Джона Хопкинса, поверхностно осмотрев Уилла, определил язву двенадцатиперстной кишки, которая уже начала рубцеваться, и предписал лишь разумную умеренность в еде и питье и небольшую прогулку после обеда. Уилл обнаружил, что стакан пива перед едой способствует пищеварению, а пара рюмочек бренди после обеда как рукой снимает все недомогания. Он заедал мясо овощами, не забывал о зерновых и о готовых завтраках, порой баловал себя маринованным яйцом или копченостями. По ночам он спал мирно и радостно – рядом в большой кровати на четырех ножках тихо дышала Элеонора, терьер Дик пристраивался в ногах. Иногда Уилл позволял себе вздремнуть и посреди дня – его клонило в сон после хорошей игры в гольф с кем-нибудь с бывших одноклассников или велосипедной прогулки до резервации в Голубых Горах. Осенью того года он заглянул разок на фабрику на Уотер-стрит, но лишь затем, чтобы подписать прошение об отставке, мотивируя ее своим недомоганием. На самом деле он чувствовал себя лучше прежнего и хотел заняться теми делами, которые по-настоящему привлекали его – читать Диккенса, разводить жесткошерстных терьеров и готовиться к радостям отцовства.

В феврале следующего года Элеонора родила первого ребенка, девочку весом в семь фунтов и две унции, с глазами словно два осколка изумрудного стекла. Они назвали дочку Элизабет Кэди и устроили ее в плетеной кроватке в розовой солнечной комнате возле лестницы. Через два года за ней появилась Лукреция и, наконец, после пятилетнего перерыва, Джулия Уорд. Девочки выросли стройными, длинноногими, они ели все, что хотели (в разумных пределах). Уилл обожал их.

Материнство смягчило характер Элеоноры, и «нервы», доставлявшие ей столько проблем в молодости, все меньше давали о себе знать. И все же, хотя душа ее смягчилась и даже очистилась в результате всего, пережитого в Бэттл-Крик, Элеонора не утратила ни острого ума, ни реформаторского задора. Прежде она вкладывала все свои силы в диету, словно от контроля за аппетитом зависели все человеческие дела и достижения. Теперь, расширив перспективы, Элеонора устремилась в местную и национальную политику, в благотворительность, образование, феминистское движение с тем же пылом, с каким прежде организовывала в Петерскилле дамское общество «За здоровый образ жизни» или Клуб Глубокого Дыхания в Санатории Бэттл-Крик. Менялись акценты, но главная тема оставалась прежней. Сперва мир должны были спасти овощи, затем права человека или образование, но преданность и самоотверженность Элеоноры во имя Дела были непоколебимы. Элеонора возглавила в Петерскилле отделение Национальной Ассоциации Борьбы за гражданские права женщин и в 1919 году объездила всю страну, агитируя за принятие девятнадцатой поправки. Она настолько была увлечена общественной жизнью, что воспитание дочерей нередко полностью ложилось на Уилла, и он с радостью и без возражений принимал на себя эту ответственность. Возвращаясь домой и садясь вместе с Уиллом за стол, Элеонора не отказывалась от кусочка индейки или тоненького ломтика говядины, и хотя она лишь отчасти вернулась к мясоедению, тем не менее, похоже, отнюдь не скучала по наттозе, печеной кукурузе и кумысу. Имя доктора Келлога она не упоминала никогда – или почти никогда.

В отличие от своей жены, Уилл путешествовал редко – фактически он выходил из дому только для послеобеденной прогулки, или чтобы отвести девочек в школу, или чтобы провести приятный вечерок у Мейпса или в Бенз Элбоу (не больше двух – ну, от силы трех – стаканчиков). Девочки выросли, до Петерскилла доносились раскаты Второй мировой войны, Элеонора посвятила все силы делу помощи пострадавшим, и дом на Парсонидж-лейн наводнили беженцы – евреи, литовцы, чехи, французы, поляки. Беженцы писали стихи, высекали из мрамора статуи, играли на пианино, произносили речи и спорили о политике; они радовались любой еде, которую им предлагали. Это была счастливая пора для Уилла – дом наполнился голосами и музыкой, дочери (две из них к тому времени вышли замуж) поселились неподалеку, Элеонора сияла в этой блистательной компании как Полярная звезда. Вступая в шестьдесят седьмой год своей жизни, Уилл был доволен, он не считал себя героем, но в тот судьбоносный день, много лет назад, на солнечной лужайке близ реки Каламазу он принял вызов и одержал верх. Уилл умер во сне в ту ночь, когда Гитлер начал войну с Россией.

Элеонора пережила мужа почти на двадцать лет. После семидесяти лет, оставив общественную деятельность, она вновь занялась проблемой питания. В семьдесят восемь она была стройнее и сильнее, чем большинство женщин двадцатью годами моложе ее, отличалась большей подвижностью и живостью ума. Она наблюдала за этими толстухами в Вулворте – круглые ожиревшие физиономии, набивают желудки свининой и масляной кукурузой, наклоняют головы к сэндвичам с жареным цыпленком, и их брыли набухают от жировых отложений, которые совершенно не нужны человеку. Глядя на них, Элеонора призадумывалась, и чем больше она размышляла об этом, тем большую уверенность она чувствовала в правоте доктора Келлога (не Шпицфогеля и не Лайонела Беджера, умершего от удара в сорок девять лет, – одного воспоминания о них даже много лет спустя было достаточно для того, чтобы краска бросилась ей в лицо и пульс участился, – но доктора Келлога – несомненно).