Страница 49 из 92
…Снова в номере царило молчание, только Женька с бесстрастным лицом что-то еле слышно насвистывал сквозь зубы. Потом именно он сказал:
— Я все равно пойду. Но, может быть, мы оставим девчонок?
— Еще слово, Жень, и я с тобой точно никуда не пойду, — предупредила Лизка, — ни сейчас, ни потом.
— Почему мальчишки считают, что только они умеют дружить? — поддержала ее Катька.
— Но это в самом деле опасно, — вступил Борька, — подумай, Кать. Это для мужчин.
— Тогда и вам там делать нечего, — заявила Лизка. — Короче так: или да с нами или не вообще. Ясно?
— Куда ясней, — пожал плечами Женька. — Но последнее слово-то все равно за Игорем, он же командир.
— Тут я ничего запретить не могу, — искренне сказал Игорь. — Идем всемером… Но теперь разбегаемся, надо еще отдохнуть успеть. Сбор в шесть часов, напоминаю. Кто опоздает — уедем без него… или нее.
…Игорь спустился в зал, чтобы выпить пива. Когда он уходил, Зигфрид уже спал, а Степка, похоже, укладывался, но сейчас Игорь был не против одиночества.
— Налейте, Виктор Валентинович, — попросил Игорь Носкова, облокотившись на стойку.
— Уезжаете завтра? — хозяин наполнил большую кружку золотистой жидкостью. Игорь кивнул. — Пока вас не будет, я деньги считать не стану, — Носков оперся сильными руками на край стойки.
— Да бросьте вы, — улыбнулся Игорь, отхлебывая пиво. — Я же заранее заплатил.
— Не возьму… — покачал головой Виктор Валентинович. Сказал вдруг: — Тонька моя лететь не хочет. Они вместе с Димой Андреевым договаривались, а теперь собирается здесь остаться служить, у Саши Тенькова. Мстить хочет. Погибнет ведь… А запретить — так ей через восемь месяцев шестнадцать. Что я ей запрещу, только рассоримся… — он вздохнул. — Хороший мальчик был Димка.
С этими словами он отошел и начал натирать краны бочек. "Вот и вся пограничная эпитафия," — подумал Игорь без насмешки или раздражения, снова отхлебывая пива.
— Отлей, — послышался голос. Игорь покосился — рядом стоял Степка, но Степка, одетый не в свой древний камуфляж, а в охотничий костюм и мощные ботинки.
— Переоделся?! — поразился Игорь. — Ну-у… тебе идет. Надоело в старом ходить?
— Изнашивается, — буркнул Степан, — да и подрал я его в той заварухе сильно… Правда, идет? Я специально подобрал маскировочное. Там такой яркий бред был… Как у вас такое носят?
— Тут такое редко носят. А на Земле — да, почему нет?.. Ты чего не спишь?
— Я сказать хотел… — Степка дослал беломорину, но вдруг редко смял печку и, швырнув ее в утилизатор, прямо взглянул в лицо Игорю: — Помнишь, ты как-то спрашивал, была ли у меня девчонка? Была. Мы выросли вместе в интернате.
— Она погибла в Ставрополе? — уточнил Игорь, не отводя глаз. Взгляд Степки стал беспомощным, потом на миг — злым, обжигающим, словно Игорь сделал ему больно. Но еще потом он сказал:
— Да. Среди нас в том рейде она была единственной девчонкой. Это ее… взяли живьем и замучили. Ну, не сразу… сперва… по-всякому… — видно было, какого усилия стоили ему эти слова.
— Ясно, — Игорь кивнул. Степка отпил пива и спросил:
— Хочешь, я тебе расскажу про наше время?
И он начал говорить. Он рассказывал про медленный снег, шедший с серого низкого неба месяцами и месяцами. Про радиоактивные руины городов и про города, брошенные жителями, бежавшими от бескормицы и болезней. Про то, как редко проглядывало солнце — он увидел его первый раз уже когда ему исполнилось восемь, после пяти лет бесконечной, убийственной зимы. Про то, как, когда ему исполнилось одиннадцать, пришло лето, и он не понимал, что это такое, а взрослые плакали. Говорил Степка про то, как рвутся бомбы и рушатся остатки зданий. Как это — болтаться в гудящем и дребезжащем сотнями голосов чреве древней и летящей на честном слове, вертушки Ми-8. Как хоронят погибших в раскисшей земле. Как разгребают завалы и начинают отстраиваться, не зная, не разрушат ли завтра построенное бандиты или людоеды. Как хочется есть — все время, всегда хочется есть, даже после того, как пообедал в интернатской столовой. Рассказал и о жестокой бездушности обучения в интернате, имевшей целью только одно — уничтожить в воспитанниках сомнения и слабости, превратить их в бойцов, живущих лишь ненавистью к врагу и любовью к России. О жестоких наказаниях по малейшему поводу. О тирании старшеклассников, о ночных драках соперничающих группировок или поединках их лидеров, после которых младшие спешно замывают кровь на полах и стенах. Об изнурительных тренировках. И в то же время — о настоящих друзьях, которых приобрел именно там. О том, что интернат его фактически спас. Рассказал о восторге, который охватил его, когда слетел с подоконника развалин первый убитый им — нелюдь из людоедского «племени», устраивавшего набеги на окрестности. Рассказал о Дине — той самой девчонке, погибшей на улицах мертвого Ставрополя страшной смертью. О том, что не смог ее защитить. О том, как видел медленное возвращение робкой жизни на земли России, казалось, навсегда умершей, окаменевшей под снежными покровами, где пощелкивает счетчик Гейгера; "Трр… трр… трррр"… И о том, как однажды поверил, что они все-таки не просто выживут, а победят — когда телевизор принял передачу из Новгорода, и худой, улыбающийся человек со счастливыми глазами хрипло и громко сказал: "Мы выжили. Всем, кто нас слышит. Будем пробиваться навстречу друг другу." И стрельба, и дикие крики, поднявшиеся и в интернате и в окрестных станицах, когда была принята эта передача…
Все это было очень далеко от Игоря — во времени, в пространстве и в плане отношения к миру. Для Игоря это была просто история, он воспринимал тех же англосаксов совершенно спокойно, хотя и знал, что это их предки безжалостным диктатом довели планету до ядерной войны. А о нынешних врагах Степка и не знал ничего… Но слушать было интересно — он умел рассказывать. И когда Стёпка замолк, вертя в руках кружку, Игорь заговорил в ответ — о доме в Верном, лицее, о походах, учебе, каникулах, своих увлечениях и приятелях, о Димке, подарившем ему РАП, об экзаменах и многом-многом другом, что само собой возникало в памяти и могло вызвать интерес у мальчишки из прошлого. Рассказал и о родителях — спокойно, без боли и без тоски. Может быть — потому что у Степки были понимающие глаза? Потом перешёл от рассказов о личной жизни к рассказам о России вообще — о великолепной, прекрасной, могучей Империи, бескрайней стране в пол-Евразии, откуда каждый год десятки тысяч молодых людей срываются во все концы освоенной Галактики в поисках славы, чести, процветания для Отечества…
Короче говоря, когда она оба выговорились и замолчали — за окнами начало светать…
— Ох, елки! — схватился за подбородок Игорь. — Хороши мы будем…
— Уже утро? — Степка широко зевнул, неожиданно изящным жестом прикрыв рот ладонью. — Да ладно, в машине выспимся… — он поднялся, потянулся, потом шагнул через скамейку и направился наружу. В открытую дверь остро, бодряще потянуло утренней прохладой. Игорь вышел следом.
Полызмей еще не взошел. Игорь, сунув руки под мышки, поймал себя на том, что думает «солнце», хотя это дельта Оленя, которую с Земли не во всякий телескоп увидишь… и тот свет, который он видит сейчас, дойдет до Земли через 362 года. Не только его дети, но и его внуки успеют умереть.
Но человек умеет обгонять свет.
Черный небосклон с искрами густо рассыпанных крупных звезд над головами мальчишек вдруг расчертили на серебряные линейки десятки падающих метеоритов.
— Красотища! — восхищенно сказал Степан. — Я так редко на Земле видел чистое небо… а такого — ни разу… всеобще… — он затих. Игорь, испытав к нему внезапно какое-то теплое доверие, пояснил:
— Наша Земля, Степ — задворки Галактики.
— А все-таки я по ней тоскую, — вздохнул Степка. — Это вам просто, у вас многие и родились-то уже не на Земле, да и для остальных она, по-моему, что-то вроде старт-площадки…