Дурдом

Из машины «скорой помощи» меня провели в идеально чистое, прекрасного дизайна, в светло-зеленых и фиолетовых тонах приемное отделение. Собранный, строгий и вежливый молодой врач задавал вопросы, а красивая молодуха-медсестра сразу загоняла ответы в компьютер, ее длинные пальцы очень быстро бегали по клавиатуре. Два санитара стояли у входа в стойках, близких к «смирно». Да, дисциплинка здесь, как в кремлевском полку.

— Вы понимаете, где и почему находитесь? — спросил врач, выяснив мои анкетные данные и ознакомившись с липовой историей несуществующей болезни.

— Понимаю. У меня душевное заболевание. Мне нужно лечение, — вяло, как учили, произнес я.

Это чепуха, что сумасшедшие не осознают своего заболевания. Многие еще как осознают. Мне выбрали такую форму маниакально-депрессивного психоза, которую легче симулировать. Пока в этой роли я чувствовал себя довольно уверенно. Лишь бы не вжиться в роль слишком крепко, чтобы потом не остаться в ней.

Я ответил на все вопросы и в сопровождении медсестры и дюжего санитара отправился осваивать клинику. Мы прошли длинный, прямой, отделанный упругим зеленым пластиком, с лампами, льющими мягкий ласковый свет, коридор. Зашли в просторный, весь в зеркалах (даже потолок зеркальный) лифт.

Четвертый этаж — приехали.

Приемная была похожа на зимний сад — столько там было пальм, лиан, цветов и каких-то непонятных колючих зарослей.

В зарослях водилась секретарша. Она пропустила нас в кабинет своего начальника. Им, естественно, оказался профессор Дульсиский.

— Спасибо, — кивнул он медсестре.. — Пока оставьте нас. Я вас вызову.

Кабинет профессора напоминал какдвекапли воды его офис на Проспекте Мира, только выдержан был в тех же зеленых и фиолетовых тонах, да еще противоположная от начальственного стола стена была исчеркана линиями телеэкранов — насчитал я их семь штук.

— Приятно встретить вас в моих краях, Георгий Викторович, — он пожал мне руку. — Отличная усадьба, — оценил я его владения.

— Еще бы, — с гордостью произнес он. — Все здесь сделано моими кровью, потом и нервами. Расходы астрономические, госдотации микроскопические.

— Как выкручиваетесь?

— Спонсоры. Крупные банки. Компании. Психиатрия сегодня слишком актуальное и нужное ремесло, чтобы владеющие им пребывали в нищете… Кроме того, иностранцы. У нас лечится много иностранцев. Притом нередко очень богатых и влиятельных. Из США, Германии, Англии…

— У них нет своих клиник?

— Таких нет. У нас имеется несколько ноу-хау, тройка врачей-кудесников. Мы возвращаем в социум пациентов, от которых отказались самые лучшие клиники мира и которым пророчили до конца жизни смирительную рубашку.

— Таких, как Грасский?

— Грасский — неудача, но и то под вопросом. Вы бы видели его до клиники… Да и вообще — психиатрия не штамповка видеомагнитофонов. Кто тут может дать гарантию?

Я устроился поуютнее в кресле.

— Хотите посмотреть мою коллекцию? — неожиданно предложил профессор. — Она весьма поучительна и наталкивает на размышления. Дульсинский нажал кнопку на пульте на своем столе.

Зажегся экран, в глубине которого метался мужчина. Рука его была заложена за отворот пижамы, нижняя губа вызывающе и презрительно выпячена.

— Парафренный синдром, — пояснил профессор. — Классический случай. Изложен во всех учебниках психиатрии и во многих сотнях анекдотов. Это Наполеон. Его отношения с окружающим миром не слишком тесны. У него нет желания никому доказывать свою правоту. Сейчас он движет армиями, как шахматными фигурами, а вечерами беседует о военной тактике и стратегии с Александром Македонским и Суворовым.

Профессор щелкнул клавишей. Следующим экземпляром коллекции был наголо стриженный верзила лет сорока. Он ожесточенно и очень быстро колотил пальцами-сосисками по клавиатуре пишущей машинки. Рядом на столике лежала пачка отпечатанных листов.

— Станислав Семенович Павленко. Не слышали? Многие ваши коллеги хорошо его знают. Диагноз кирулянство — бред сутяжничества. Уже десять лет он всего себя посвящает исправлению пороков общества и войне с истинными и мнимыми обидами. На протяжении всего этого времени его средняя ежедневная норма — шестьдесят страниц жалоб. Феномен не только психики отдельно взятого человека, но и бюрократической машины. Подсчитать, сколько чиновничьих человеко-дней потрачено на проверку и отписки по его заявлениям, — ей Богу, Беламорканал новый можно вырыть.

— Да уж, — кивнул я. — Это все мне знакомо. Действительно, сколько я видел подобных жалоб, исполненных людьми, не дружащими со своей головой, спущенных из самых высоких инстанций с резолюциями помощников, заместителей министра: «контроль», «разобраться», «срочно доложить», «принять меры»…

— Жемчужина коллекции, — профессор ещё раз вдавил клавишу.

На спинке железной кровати всеми четырьмя лапами, ни на что не опираясь, сидел тощий нахохлившийся мужичонка с выпученными, непрерывно моргающими очами. Как же он сохраняет равновесие?

— Человек-птица. Слезает с насеста, лишь чтобы поесть и поспать. Не устает. Не скучает. Доволен и собой, и окружающими.

Следом на экране появилась толстая, с необъятным бюстом женщина бальзаковского возраста. Она жеманно морщилась перед зеркалом и строила своему отражению глазки.

— Новое поколение больных — «сериалыцики». Знакомьтесь, «Тропиканка», она страстно ждет своего суженого.

Новый персонаж — худая женщина, что-то бормочущая себе под нос и время от времени подвывающая, как сирена.

— Это Санта-Барбара, — сказал Дульсинский.

— Но Санта-Барбара это город, — удивился я.

— В том-то для нее сложность. Если бы она была просто Иден или Сиси — ей бы жилось легче. А так ей нужно жить за весь город… Кстати, есть у меня и Марианна. Была Рабыня Изаура — ее мы вылечили… Сегодня в России половина женщин существует в мире телесериалов. Он становится для них куда более реален и интересен, чем пугающий настоящий мир. Мои пациентки просто чуть глубже погрузились в иллюзию, но это вопрос степени, а не качества, — усмехнулся профессор.

Пальцы его бегали по клавиатуре пульта. Из телеэкранов возникали все новые представители живой коллекции, которых выхватывали скрытые в палатах зрачки видеокамер.

— Адепт массонского ордена, колдун первого разряда, как он себя называет. Требовал дать ему желчь зеленой лягушки и толченый сушеный хвост полевой мыши. Мы ему дали какой-то порошок, так он сразу распознал, что получил не то, что просил… А вот жертва врачей-вредителей, не желающих признать у него марсианскую лихорадку — сложный ипохондрический синдром.

На экране возникла красивая угрюмая девица лет двадцати.

— Бред дисморфобии, — пояснил профессор. — Считает себя страшной уродиной.

— Она же в «Плэйбое» может сниматься! — воскликнул я. — Или в кино.

— Она считает, что в кино может сниматься только в роли инопланетного монстра… А вот бред высокого происхождения.

Вы лицезреете прямого потомка Рюриковичей…

— Хороший замах…

Щелчок… Полноватый мужчина с блестящей лысиной — по виду классический бухгалтер — возил по полу игрушечную машину и бибикал, объезжая грузовички.

— Пуэризм — впадение в детство. Он очень капризен, клянчит игрушки и конфеты.

Голова уже шла кругом, а профессор вытаскивал на экран все новые персонажи, сопровождая их появления комментариями.

— Бред реформаторства — в миру это обычно преуспевающие политики… Бред Котара — пациент ждет через сто восемьдесят дней конца света, который, по его мнению, наступит от столкновения Земли с невидимым пока астрономами астероидом… А вот религиозные фанатики — привычные Девы Марии, Махатмы, Космические учителя и Ученики… Вам все это ничего не напоминает?

— Слепок с «Большой земли» ?

— Слепок ли? Может быть, все же два сообщающихся сосуда, подпитывающих друг друга. Миром правят идеи, и неизвестно, где их больше появляется — там, на «большой земле», как вы выразились, или здесь — «на малой».

Мне захотелось зябко передернуть плечами. Что-то большое и холодное скрывалось за словами профессора. Эх, грехи наши тяжкие. Новый, еще ненаписанный бестселлер «Капитан Ступин в Зазеркалье».