Паутина грез

— И я хотел поцеловать тебя. И поцеловал. А вообще праздник получился просто прекрасный. Лучший из тех, на каком мне приходилось бывать.

— Прекрасный, потому что ты был рядом, потому что у нас была возможность побыть вместе. На следующие выходные ты приедешь к нам в школу на вечеринку?

— Обязательно. Мы с Уильямом уже договорились.

— Скорее бы неделя прошла. До свидания, Джошуа. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Ли.

— Ангел тоже желает тебе добрых снов, — со смехом добавила я, поднося куколку к трубке, будто она по-настоящему могла говорить.

— Доброй ночи, Ангел! — рассмеялся Джошуа. Мы попрощались.

После этого разговора я разволновалась еще больше. Обняла любимую игрушку, закрыла глаза и приготовилась погрузиться в сладкие воспоминания о нежных губах Джошуа, о его несмелых руках… но вместо желанной сладости ощутила тревогу, потому что перед глазами был Тони, и только Тони. С его пристальным, прожигающим взглядом, обволакивающей улыбкой, тихим голосом. Увы, мне грезились его настойчивые пальцы, сильные руки, горячее дыхание. «Я хочу быть твоим защитником, покровителем, учителем…» Почему эти слова заставляли меня трепетать? Ведь он просто хочет быть хорошим отчимом, хочет оградить меня от переживаний… Но почему, заявляя об этом, он непременно трогал мои груди? Я поежилась. Может быть, сказать маме? Но как сделать это, не упоминая о нашем с Джошуа «побеге» в хижину? Мать выпытает и другие подробности — поцелуи, объятия… Нет, делиться с ней бессмысленно. Все равно она скажет, что Тони был прав и что я сама во всем виновата. Пожалуй, лучше вообще ни с кем об этом не говорить. Помнить будем только мы с Джошуа. И Ангел.

И лишь моя драгоценная куколка будет знать о том, как Тони Таттертон целовал, ласкал, тискал меня. Не пропадало ощущение, что с Ангелом, и только с Ангелом, я и впредь буду делиться своими секретами и сокровенными мыслями. Так я и заснула, прижав к груди верную свою подружку.

Если Тони и сообщил матери о происшествии в хижине, то она, скорее всего, тут же позабыла об этом или просто не придала значения. Во всяком случае, я никогда не слышала, чтобы она говорила о моих «подвигах». Мы с Джошуа тоже не возвращались к тому случаю, хотя это не значит, что мы позабыли, как целовались в уединенной хижине. Стоило на мгновение воскресить в памяти те сладкие минуты, и тело начинало наполняться жаром. К сожалению, с моего дня рождения у нас не было возможности остаться вдвоем. Джошуа целовал меня в кино, на танцах, на прогулках, но всегда мимоходом. Кругом были люди. А речи о том, чтобы пригласить друга к себе в комнату или подняться в его аландейлскую «келью», не было и в помине. Такие вольности находились под строжайшим запретом.

Приходилось довольствоваться малым. К счастью, мать разрешала мне оставаться в Уинтерхевене чаще, чем я ожидала. Поэтому каждая суббота теперь стала для меня праздником. А наша четверка — Дженнифер, Уильям, Джошуа и я — превратилась в местную романтическую легенду. Мы не расставались.

Знаменитый «элитарный клуб» во главе с Мари смягчился по отношению к нам. Еще до Рождества дружба была восстановлена. Мы снова ходили друг к другу в гости, собирались в комнате у Мари, с той только разницей, что времени у нас с Джен теперь было в обрез. Каждую свободную минуту мы отдавали своим кавалерам.

Бизнес Таттертона переживал подъем. Состоялся долгожданный предрождественский «фейерверк»: новая коллекция игрушек была представлена миру. Торжественному выходу фарфоровых куколок предшествовала мощная рекламная кампания, какой давно не видала пресса. Вся страна уже несколько месяцев жила в ожидании чуда. Самые популярные газеты и журналы публиковали фотографии первых фарфоровых красавиц, и среди них была и моя куколка — Ангел. Конечно, появление моего кукольного портрета было подобно взрыву. Как и предсказал Тони, все мои сверстницы из Уинтерхевена не замедлили сделать заказы. Клиенты буквально осаждали бостонский офис Таттертона. Каждый раз, появляясь в Фартинггейле, я узнавала от Тони подробности «кукольной» лихорадки.

Всю зиму Таттертон ездил по свету со своим триумфальным проектом. Куклы «обосновались» в Канаде и Франции, в Испании и Италии, в Англии и Германии. Тони был счастлив — ведь европейский рынок знал подобные коллекции и, тем не менее, с восторгом принял искусство Таттертона. Мама редко сопровождала мужа в этих поездках. Если не ошибаюсь, она только один раз отправилась с ним в Европу, но, похоже, для того, чтобы вновь побывать на швейцарском горном курорте.

Как нарочно, та их поездка пришлась на премьеру нашего школьного спектакля. У меня была одна из главных ролей, но в зале некому оказалось за меня радоваться. Ни Тони, ни мамы, ни Троя… В глубине души рассчитывала на то, что приедет отец. Из разговоров по телефону я знала, что в это время года он, возможно, будет по делам в Нью-Йорке и Бостоне. На мои приглашения, правда, он не ответил. Но я все равно надеялась, что увижу его, пусть даже с его драгоценной Милдред. Я даже выглядывала из-за кулис в зал, всматривалась в ряды… Ни одного родного лица. Однако спустя неделю после представления от него пришло письмо, полное извинений. Отец писал, что график его деятельности изменился и что он даже еще не выезжал в Нью-Йорк. На Западном побережье дел оказалось больше, чем кто-либо мог ожидать. Сообщал папа и о том, что видел в газетах рекламу новой коллекции Таттертона и в одной из куколок узнал меня!

К весне фарфоровые красавицы приносили империи Таттертона многомиллионные доходы. Тони не уставал благодарить меня. Он утверждал, что, как первая модель, я должна войти в историю. Более того, он сообщил, что принял решение переводить на мое имя часть прибыли. Его поверенный уже юридически оформил это. Мама неустанно вторила его восторгам и не стеснялась пенять мне за сомнения. Она до сих пор считала, что я ломалась тогда, отказываясь позировать!

— Тони сделал тебя звездой, — повторяла она. — Ты снискала сногсшибательный успех!

Возразить было нечего. Мне завидовала вся школа. Мало того, что я стала обладательницей первого кукольного портрета, так еще и состояние начала наживать на этом. Конечно, одноклассницам и в голову не приходило, что моей заслуги почти нет. Признаться, я была заворожена успехом. И на сердце стало удивительно легко. Тони оказался порядочным, искренним человеком. А что до его странностей — так ведь он художник, талант! Да и кто не без странностей! Все, что меня в нем настораживало и пугало, исчезло. У нас были доверительные отношения, мама стала спокойнее, Трой не болел… Впервые со времени развода моих родителей я вздохнула полной грудью. Мир, казавшийся серым и зловещим, приобрел яркие краски, облака невзгод расступились, и щедро засияло солнце. У меня были Джошуа, верные подруги, удивительной красоты дом, у меня, наконец, имелись теперь собственные средства. Жаловаться не приходилось. И не хотелось. Другое дело, моя мать. Несмотря на несметное свое богатство, несмотря на брак с красивым, молодым, процветающим Таттертоном, она постоянно находила повод для недовольства. В последнее время самым страшным врагом стал для нее вес. Она каждый день находила в своей фигуре все новые и новые погрешности. В конце мая мать не выдержала и объявила, что уезжает в Швейцарию на воды. Вся местная знать уже давно расхваливала этот курорт, и мать решила, что останется там, по меньшей мере, на месяц, если не больше.

Меня это известие очень обрадовало, потому что мама разрешила мне остаться в Уинтерхевене до конца учебного года.

Она уехала в последних числах мая. Через две недели закончился мой второй год обучения в знаменитой школе. Дженнифер, Уильям, Джошуа и я бурно обсуждали планы на лето. Я мечтала осуществить их хотя бы наполовину. Самой простой и самой заветной мечтой для меня было пригласить друзей на несколько дней в Фартинггейл. С этой идеей я и пришла к Тони. Но он твердо сказал, что со всеми приглашениями придется повременить до возвращения матери. Так же, как и с моими поездками к друзьям. Я была изумлена. Не сумев сдержаться, пустилась в спор прямо за обеденным столом. Разговор наш был настолько бурным, что на это обратил внимание Трой. И сразу расстроился. Но как же переживала я!