Слово

Старик лежал на траве, запрокинув голову и зажав ладонями лоб. Бледный, мокрый от пота, Зародов стоял чуть поодаль с черешком от колуна в руках и глядел на старика с ужасом, будто убийца на жертву. Анна бросила поленья и подбежала к старику. Тот не шевелился, и только на багровом горле ходил крупный, угловатый кадык.

— Что с вами? Что?! — Анна наклонилась к старику, но дотронуться побоялась.

— Колун сорвался… — шепотом выдавил Иван, не меняя положения.

Старик простонал облегченно, перевел дух и, не убирая рук со лба, сел.

— Гли-ко, — как-то удивленно произнес он, тяжело двигая мутными глазами. — Ровно быка ссадил.

— Вам больно? До крови, да? — спрашивала Анна, осознавая собственную бестолковость. — Может, вам воды принести?

— Не суетись, девка, — проговорил старик и, отняв руки, потрогал лоб. На месте удара краснела широкая ссадина и росла шишка, опухоль поднималась быстро, вздувая переносицу и затягивая глаза.

— Я это… я нечаянно, — опомнившись, пролепетал Зародов. — Я не хотел, колун сорвался…

Старик поднял колун — тупоносую железку килограмма на четыре, повертел в руках и отбросил в траву.

— Однако приласкал, — с удовлетворением протянул старик. — Аж искры посыпались!

— Возьмите вот, платочек, — Анна торопливо намочила носовой платок в бочке с водой. — Приложите ко лбу.

— А-а, — отмахнулся старик и, поднявшись на ноги, пошел со двора. — Откололся я… Пойду.

Несколько минут они молчали. Анна проводила взглядом качающуюся, печальную фигуру старика и опустилась на чурку.

— Я же не специально… — сказал Иван. — Так вышло…

— Лучше молчите, — выдавила Анна и расслабилась. — Хорошо начали: человека чуть не убили.

— Да он вроде не обиделся…

— Колуном в лоб — и не обиделся… Теперь хоть беги отсюда… Ладно, тимуровец, колите дрова, если ни на что больше не годитесь.

— Как это — ни на что? — обиделся Иван. — Я же вон неплохую мысль подсказал, про старый капитал, — он взял колун старика, примерился.

Они кололи и складывали дрова, поджидая хозяйку, а вместе с ней и ее укора, может быть, даже сурового приговора. Что это вы, скажет, пришли сюда бог весть откуда; чуть старика не убили, а теперь хозяйничаете тут. Убирайтесь-ка с моего двора, проходимцы, не надо мне вашей помощи. Вы, может, тунеядцы, а я вас привечаю…

Марья Егоровна пришла только к обеду, когда вдоль плетня поднималась высокая поленница и от чурок осталась половина. Завидев хозяйку, незваные гости бросили работу и виновато присели. Зародов, голый до пояса и блестящий от пота, подтянул к себе ведро и, брякая дужкой, напился через край. Марья же Егоровна будто и не заметила, что творится в ее дворе. Она, не запирая калитки, прошла к крыльцу и тяжело опустилась на ступеньку. Глаза ее остановились на пропыленных броднях да так и застыли.

Анна вдруг поняла, что настал момент действовать. Она села рядом с Марьей Егоровной и неожиданно для себя вздохнула по-бабьи, устало и горько. Марья подняла глаза.

— Господи, зачем же вы? — тихо спросила она. — Я ведь нынче и дрова не хотела готовить… И так, поди, устали.

— Это не мы, — сказала Анна. — Тут дедушка приходил… А мы помогали.

— А, верно, Петрович был, — без интереса проговорила Марья Егоровна. — Вот тоже, мается старик, стыдно и сказать от чего… Господи, да что же это делается-то в жизни? Грешники мы, что ли, великие? За что нам испытания такие? Врагу не пожелаешь…

Ей сейчас нужен был человек рядом, независимо кто. Лучше даже, если чужой. Ей нужно было сейчас, чтобы ее слушали.

— А я в Останино ходила, в сельсовет, — сказала Марья Егоровна. — Просила запрос сделать про Тимофея, да сказывают, в район ехать надо, токо там запросы делают… Всесоюзный розыск называется…

Зародов демонстративно отвернулся от женщин и, взяв колун, принялся за дрова. Анна слушала Марью Белоглазову и думала, что перед экспедицией они с Ароновым обговорили все детали, отработали много вариантов установления контакта со старообрядцами, но никак не предполагали, что начнется все с дров и со случайной исповеди. Однако это еще ничего не значило. Рассказать, что наболело на душе, можно и первому встречному, но только чтобы этого встречного потом больше не видеть и не слышать…

Лука Давыдыч пришел в свою келейку лишь под вечер, оттопав босым верст пятнадцать по шелкопрядникам и старым гарям. На изодранных ногах кожа болталась лохмотьями, жгло исколотые пятки, ныла и горела шея, до мяса стертая верижной цепью. Домочадец — странник Леонтий — сидел возле избушки за столом из пустых ящиков и, склонясь над книгой, давил на щеках по-вечернему злых комаров. Лука поклонился ему, вежливо поздоровался и, сняв котомку, присел на ящик. Леонтий бережно закрыл книгу, огладил черную от времени обложку.

— Измарагд, — любовно сказал он. — Книга для чтения приятная, поучительная..! Ну, что принес, Лука Давыдыч?

— Что Бог послал, Леонтий, что Бог послал, — степенно проговорил Лука. — Соли маленько, лучку да огурчиков. И хлебца, из магазина.

Он развязал котомку, выложил на стол продукты и, чуть помедлив, достал книгу.

— Вот, Леонтий, старуха Смердова пожертвовала. Велела кланяться.

Леонтий оживился:

— До чтения я большой охотник! Благодарствую, Лука Давыдыч, спаси тебя Христос.

Он взял в руки принесенную книгу, осторожно приоткрыл ее, почитал что-то, шевеля губами, и захлопнул.

— Экая чудная книга! — восхищенно сказал он. — Ну ладно, вечером помолюсь да почитаю, да тебе растолкую, что здесь писано. К Марье-то заходил, к Белоглазовой?

— Заходил, Леонтий, заходил… Да что Марья-то? Всем умна женщина, всем хороша и божественна, а зло-то все еще на сердце держит. Который раз уж говорил: не вернется твой Тимка, назад его калачом не заманишь. В грехах он, аки свинья в грязи, пропащий человек, одно слово. Сказывал, не убивайся ты, Марья, понапрасну, не терзай свою душу надеждами. Так нет, она все свое…

— Как же, сын, — вздохнул Леонтий. — Ее, Марью, пожалеть надо, побеседовать с ней, чтоб сердце отмякло.

Лука Давыдыч поглядел на странника Леонтия с завистью, с уважением. Ведь молодой еще, поди, немного за тридцать, а какой подход к людям имеет, как говорит-то с ними хорошо — заслушаешься. И читать может, и толковать, ровно наставник, и по-новому шибко грамотный. Старухи по деревням, как ни встретят — поклоны ему шлют, о здоровье спрашивают и все добрым словом поминают. Кому-то он крышу перекрыл, кому завалинку поправил, на покосе помог. Давно ли Леонтий в этих краях появился, а везде его знают… Лука перекрестился и развернул тряпицу с припасом.

— Поснедаем, Леонтий, уж и солнышко на закат.

Леонтий взял огурец, луковицу, макнул в соль и захрустел. От хлеба же отказался, брезгливо отодвинул предложенную горбушку.

— Мне мирского и хлеба не надо. Огурчиком сыт буду.

— Я по дороге-то освятил хлебушек! — попробовал уговорить Лука. — А коли освятишь, так и магазинный есть можно. Старые люди говорят, можно, раз жизнь такая пошла. Все от Бога.

— Ты-то ешь, а я не буду. Я странник, я власти не подчиняюсь и хлебов ее есть не буду. — Лука замолчал. Видно, Леонтий знает, что говорит. Коль нельзя, зачем неволить? Странники — люди в вере серьезные, щепетильные, толк у них строгий.

— Слышь-ка, Леонтий, — вспомнил Лука. — К Марье-то странники пришли, ночевали нынче у нее.

— Кто такие?

— Мужик и баба с ним, молодые еще.

— А-а, — протянул Леонтий, сдержанно пережевывая огурец. — А у Петровича был?

— Быть-то был, — сказал Лука, раздумывая, есть ему хлеб или нет. — Да Петрович занемог маленько, ударенный он. Глаза-то напрочь заплыли, щелки одни.

— Кто ж его так-то? — пожалел Леонтий. — Безвредный старик.

— Да эти и ударили, странники, что у Марьи ночуют, — Лука все-таки отломил хлеба, прошептал молитву. — Будто дрова кололи и колун возьми и сорвись с черешка. Ну и Петровича по лбу.

— Вон как!

— А так ему и надо, — удовлетворенно сказал Лука Давыдыч и откусил хлеба. — Немоляка он, Петрович-то. Как с войны пришел — лба не перекрестил. Вот и получил по лбу! Бог его наказал.