Святая грешница

— Картина нищеты и печали, — изрек Михал.

— Но, как прекрасно кругом, посмотрите, — вставила я свое веское слово.

— Действительно красиво, — поддержал ты меня.

Мы вернулись в деревню. Староста дал нам лошадь, чтобы вытащить машину, а потом вместе с нами направился к старушке как переводчик. Жестами он объяснил ей, что мы хотим купить дом. Она обрадовалась.

— А вам будет где жить? — спросил ты.

— Пойдет к старшему сыну в другую деревню, — ответил за нее староста.

Мы подписали договор купли-продажи и вернулись в Варшаву. Ты по очереди с Михалом ездил в деревню проверять работу строителей. Снаружи мы решили оставить интерьер старого дома, а внутри все переделать. Внизу камин, лестница наверх, где хватало места на три небольшие комнатки — все из дерева. Бабка Калиновская на время работ перешла в сарай, а к сыну собиралась перебраться зимой. Но когда мы приехали на Рождество, то застали ее в кухне. Она притащила туда из сарая старый матрас из сена, какое-то одеяло и не мерзла. Мы спросила ее, как и староста, жестами, что с сыном.

— А… они не хотели. Сказали, что я старая, к работе не гожусь, а много ем… вот и осталась в насиженном углу. Я вас не стесню…

Мы переглянулись. Увидев наши лица, бабка Калиновская добавила:

— А что, я долго проживу? Мне уже девятый десяток идет.

Кончилось тем, что мы отдали ей одну из комнат наверху. Я боялась, что это хождение по лестницам для нее будет тяжело.

— Я бы еще до неба долезла, если бы святой Петр мне лестницу спустил, — проговорила она. — Что там для меня такие ступеньки…

И Михал, видя, как она бегает, сказал:

— Бабка Калиновская скачет, как серна.

И с этих пор мы ее так и называли.

Потом мы приехали на лето и уже радовались ее присутствию. Она рассказывала нам, что за это время произошло. Наиболее драматичной была история про куницу, которая летом жила на чердаке, а когда мы из чердака сделали этаж, она попробовала жить в камине. Когда бабка разожгла камин, бедняжка подкоптилась. Камин забился, дымил. Бабка вызвала трубочиста, заверив, что «они заплатят».

— Кто это — они? — недоверчиво спросил трубочист.

— Городские.

Так она постепенно стала членом семьи. Когда обещали сильное похолодание, мы беспокоились, что она может замерзнуть. Собираясь на следующее Рождество, взяли для нее пуховое одеяло. Мы удивились, что в окнах темно, даже дым не шел из камина.

— Может, ушла к сыну? — решила я.

— Или умерла, — добавил Михал.

Мы нашли ее наверху, скрюченную на кровати.

— А я не встаю, — сказала она. — Что-то не хочется вставать.

В комнате было холодно, как на дворе. Михал пошел рубить дрова, а ты за своей сумкой в машину. Вынул стетоскоп. Бабке не понравилось, что ты заставил ее раздеться.

— Это не шутки, — проговорил ты. — Похоже на воспаление легких.

Мы отвезли ее в ближайшую больницу, но, несмотря на твои требования, больную не собирались там оставлять. Не хотели даже сделать ей рентген. Дежурный врач сказал:

— Не знаю, что там пан слышит, но я не слышу ничего.

Ты разозлился. Но это лишь усугубило ситуацию, так как ты усилил комплекс деревенского врача.

— Если больная умрет, — скандалил ты, — вы будете отвечать.

— Тут вам не Варшава, — отбивался врач, — люди здесь больше могут выдержать.

Тогда ты решил отвезти ее в свою больницу.

— Может быть, завтра? — спросила я. — Ведь уже ночь.

— Нельзя ждать, — ответил ты.

Мы предупредили Михала, что едем в Варшаву. Рентген показал двустороннее воспаление легких. Мы даже засомневались — возвращаться ли назад, но бабка Калиновская, которая все время оставалась в сознании, твердо заявила:

— Пусть возвращаются и так не помогут.

Ей не понравилось в больнице. Но оказалось, что это был последний звонок. Вскоре она потеряла сознание, лежала в кислородной маске. К нашему возвращению после Рождества состояние больной не улучшилось, но, к счастью, и не ухудшилось. Она болела очень серьезно, однако выкарабкалась. В больнице провела шесть недель. Сразу же хотела вернуться в деревню, но об этом не могло быть и речи. Бабка Калиновская была так слаба, что при ходьбе держалась за стены. Мы взяли ее к себе. Жила в комнатушке около кухни, в которой в своей время пан Круп держал запасные манекены. Жаловалась, что в городе скучно, но постепенно привыкла. Ждала Михала, когда тот придет с работы, потом ждала тебя.

— Я люблю, когда все дома, — твердила она.

Не желая навязываться, любила сидеть в своей комнатке. Мы ей поставили туда телевизор, который никто из нас, по правде сказать, и не смотрел. Бабка была в восторге.

— Все как в жизни, — говорила она, с удивлением качая головой.

Когда увидела на экране тебя, пришла в неописуемый восторг. Ты стал для нее почти что Богом.

— Он очень важный человек, — говорила бабка.

Однажды я заглянула к ней. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела в стену.

— Что случилось? — спросила я. — Плохо себя чувствуете?

На меня взглянули синие, невинные, как у ребенка, глаза.

— Скучаю по дому, — проговорила она.

Мы отвезли ее на Мазуры в середине мая. Когда осенью собирались назад, хотели взять ее снова с собой. Но она уперлась.

— Буду умирать, — сказала она, — для этого никто не требуется.

Посоветовались, что делать. Наконец Михал решил:

— Пусть остается до первый морозов. Можем по субботам приезжать сюда.

Мы так и сделали. Когда не получалось у нас, Михал приезжал с приятелем. Привозили ей продукты. Она почти ничего себе не покупала, не хотела тратить деньги, которые получила за дом. Доверила по секрету Михалу, что держит их на похороны. Хотела, чтобы сделали ей хороший гроб и памятник. В последнюю неделю ноября Михал уговаривал ее, чтобы она с ним вернулась. Стало холодно, на поле за домом появилась первая изморозь. Бабка повела его в сарай и показала, где держит деньги.

— Хватит и на гроб, и на похороны. Старосте сказала, чтобы вас позвал. Сыновья все равно не приедут.

Звать ему нас не пришлось. Когда в следующую субботу мы приехали в деревню, нашли ее в сарае. Она сидела на корточках у стены, где были спрятаны деньги. Как бы хотела напомнить, что мы ей обещали. Нам тяжко было идти за гробом. Сыновья, как она и говорила, не приехали. А зачем? Ведь дом и так продала, наследства не осталось. Землю бабка отдала государству за пенсию. Исполняя ее последнюю волю, мы заплатили за похороны и заказали памятник. С фотографией, как она хотела. На снимке бабка Калиновская была абсолютно на себя не похожа. Молодая, смеющаяся, со всеми зубами, когда мы с ней познакомились — не имела уже ни одного. После похорон мы пили водку за упокой ее души. Михал посмотрел в сторону лестницы и сказал:

— Бабка Калиновская бегает уже по лестнице святого Петра. — И голос у него задрожал.

Вот такой был Михал. Старался не показывать своих чувств, но сердце у него было мягкое. Брак с Мариолой с самого начала оказался недоразумением. Она жила с Артуром у родителей, все время шла речь о том, что они переедут к нам, но, когда это случилось, жизнь стала невыносимой. Ты ходил раздраженный. Тебе действовало на нервы и присутствие «этой женщины», пеленки в ванной и плач ребенка. В праздники она тащила Михала к своим родителям, а он хотел быть с нами. Родители Мариолы приглашали нас, но ты говорил: «ни за какие деньги». В памяти у тебя сидел прием после крестин Артура. Ты хорошо переносил простых людей. Раздражала эта новая социалистическая элита: военные, частники и карьеристы, у которых из сапог еще вылезала солома, зато перья распускали, как павлины.

Мариола и Артур жили с нами полгода, потом она сказала, что ни дня больше не останется здесь. Она считала, что ты относишься к ней свысока, не можешь обмолвиться даже словом.

— Я с ней не разговариваю? — удивлялся ты. — А, собственно, о чем мне с ней говорить?

Я пробовала как-то смягчить ситуацию, но ничего не получилось.

— Постарайся быть с ней поприветливее, — просила я, — хотя бы из-за Михала.