Святая грешница

Чтобы не сойти от всего с ума, я возобновила свои уроки. Моим учеником был Михал. Один день мы занимались английским, другой — французским и говорили только на языке. Семья доктора поглядывала на нас с удивлением, в особенности пани Цехна.

— И что, он правда говорит по-английски, — спрашивала она, — или выдумывает?

— Правда, — отвечала я.

— Как будто у него рот забит клецками, — с недоверием говорила она.

В доме было всего три книжки и то одного автора — Стефана Жеромского: «Сизифов труд», «Прах», «История греха». Я удивлялась, откуда у них последняя. Не могла себе представить выражения лица пани Цехны, когда та читала о судьбе Эвы Побратымской. Другое дело я… Достаточно было кому-то произнести на первый взгляд вполне невинные слова «номер» или «гость», в моей голове зажигался красный свет. Я внимательно вникала в контекст, как будто он был предназначен специально для меня. Если бы меня спросили, как это может быть, я не смогла бы ответить. А зачем я издевалась над отцом? Мстила ему за то, кем стала? Не отец же посылал меня к гостям проделывать быстрый жалкий «номер». Они приносили мне «вдовий грош», как называла его Вера. Мне казалось бессмысленным и даже кощунственным это название — ведь оно относилось к женщинам. Плата взималась за каждые пятнадцать минут, поэтому мы должны были спешить. От кого отнимали эти люди свои гроши — от жен, от детей? Смерть, стоящая за спинами, заставляла их в последнюю минуту пережить что-то из ускользающей жизни, успеть схватить это только для себя. Глаза на впалых лицах мужчин горели лихорадочным огнем. Так же горели и мои глаза. Значит, мы были там как одна семья, а в семье все можно. Мы были заражены одной болезнью — смертью. В моем воображении она представлялась как безносое лицо сифилитика, которое потом превращалось в лицо клоуна. На следующее утро мои «гости» прямо с плаца уходили в газовые камеры, умирали от тифа, падали без сознания на улице.

Как-то я возвращалась домой с работы. Кругом никого не было. Вдруг заметила неясный силуэт человека, который шел навстречу. Это оказался мужчина. За несколько шагов до меня он опустился на колени, и я раздраженно подумала, что сейчас начнет что-нибудь клянчить. Но неожиданно он обмяк и рухнул лицом вниз, а потом перевернулся на спину. И я увидела изможденное заросшее лицо, глубоко впавшие глаза и улыбку с оскалом. Я хорошо знала эту улыбку, нередко приходилось видеть ее на лицах моих клиентов…

Эта трехтомная деревенская библиотека размещалась в шкафу за стеклом, рядом с разными безделушками. Сначала названия книг не произвели на меня впечатления. Но однажды ночью, когда не спалось, я подумала о том, что «История греха» в этом доме, где я выступала в фальшивой роли под фальшивым именем, очень даже на месте. Это был знак моей судьбы. Она ждет, она меня не забывает. Я чувствовала, наша история не окончена и ты еще появишься. Ты жив. Должен жить. Только раз промелькнула мысль: в случае чего хоть Михал останется со мной. Но сама же испугалась этой мысли.

Однажды проснулась от ощущения, что ты где-то поблизости. Было пять утра. Все вокруг покрыл снег, поэтому, несмотря на темноту, в саду было чуть светлее. Я увидела расплывчатый силуэт и поняла: это ты. Набросив тулуп, выскочила во двор и, обогнув дом, побежала в сад. Ты приближался — и через минуту уже держал меня в объятиях.

— Кристина, — услышала я твой срывающийся голос.

От волнения я не могла вымолвить ни слова.

Ты целовал мне лицо, волосы. Заметив, что я стою босиком, поднял на руки и отнес в дом. Еще никто не просыпался. Мы тихонько поднялись наверх. Михал спал, развалившись, занимая все пространство кровати. Ты склонился над ним, потом обернулся ко мне. Я увидела твое исхудавшее, покрытое светлой щетиной лицо.

— Кристина, — прошептал ты. Мы снова были рядом. Ты целовал меня, взяв в ладони мое лицо. Столько чувств выражал этот жест! По моим щекам потекли слезы. Ты нежно вытирал их пальцами.

— Прошу тебя, не плачь. Я не хочу, чтобы ты плакала.

Потом мы спустились вниз. Я с трудом развела огонь, поставила воду для чая. Мы сидели за столом напротив друг друга, передо мной было твое лицо.

— Это был ад, — сказал ты и взял мои ладони. — Но я так хотел вернуться к вам…

Мы услышали шаги, и ты быстро отнял руки. В кофте, наброшенной на ночную рубашку, вошла пани Цехна. С седой тоненькой косичкой на плече она выглядела как старый китаец.

— Я подумала, кто там толчется, — не понимая происходящего, начала она. И только потом до нее дошло, что видит тебя, которого давно уже оплакала. Ставить крест на живых — в этом она была схожа с твоей матерью.

Проснулся Михал. А потом, как всегда, был обед с неизменным вишневым пирогом, потому что ты приехал в воскресенье. После обеда мы пошли втроем на прогулку. Михал бежал где-то впереди.

— Спасибо за моего сына, — сказал ты.

А я почувствовала, что теперь ты не знаешь, как ко мне обращаться. Это меня задело. Я ничего не ответила. Так мы и молчали, шагая рядом. Твои шаги и мои шаги. И что-то чужое пробежало между нами. «Почему?» — с горечью думала я. Ведь еще утром я видела любовь в твоих глазах.

Наступил вечер. Около нас постоянно крутились люди. Доктор беспрерывно расспрашивал тебя обо всем, так что пани Цехна вынуждена была прервать мужа, чтобы тот наконец отстал. Она постелила тебе внизу. Мы с Михалом пошли к себе. Я лежала в темноте и не могла заснуть. Наши сердца вели свой собственный разговор, не тот, который в течение всего дня старались нам навязать. Вежливые слова без всякой формы обращения: ни «пани», ни «ты». Я чувствовала, что завтра будет еще тяжелее и мы невольно натаем отдаляться от самих себя. Как можно тише спустившись в твою комнату, легла рядом с тобой… Ты не шевельнулся, я даже подумала, что спишь. Но потом почувствовала, как сдерживаешь свое дыхание.

— Кристина, — наконец услышала я твой голос. — Ты такая молодая, я не имею права… — А когда я ничего не ответила, добавил: — Может, вернется моя жена.

Что я могла тебе сказать, как развеять заблуждения? В действительности же будто в первый раз в жизни оказалась рядом с мужчиной. И тогда я просто прижалась к тебе. Твои руки дотронулись до моей груди, так несмело, так нежно, словно стараясь меня не спугнуть. Я принимала их прикосновение с дрожью, ожиданием и страхом: может быть, это моя ошибка? Страх настолько близко соседствовал с любовью, что, когда почувствовала тебя в себе, меня парализовало. На секунду ты как бы замер внутри меня, и это было равносильно неотвратимому приговору. В следующее мгновение я забыла обо всем на свете. Вокруг никого уже не существовало: только ты и я. Наконец я поняла, что такое физическая любовь. Запах, прикосновение, дыхание близкого человека, его пот… А потом я словно начала уплывать. В судорогах цеплялась за тебя, шептала какие-то слова, кажется, просила, чтобы ты меня крепко держал. И еще слышала, как ты произносишь мое имя. Твой голос звучал из далекого далека. А затем неожиданно совсем близко.

Мы лежали рядом. Ты потянулся за сигаретой, и вспыхнувшая спичка на секунду осветила твое лицо. Оно пропало в темноте, которая вдруг стала неприятной. Я боялась твоего вопроса, но еще больше молчания. Мне нечего было тебе сказать. Правдой было только то, что мы лежали на узком диванчике, что я чувствовала тепло твоего тела и стук твоего сердца. Прошли секунды, потом минуты, ты погасил сигарету.

— Я пойду наверх, — наконец сказала я, не в состоянии больше выносить эту тишину.

И тогда ты прижал меня к себе, и я услышала эти два слова:

— Люблю тебя.

Не знаю, как рассказать тебе, Анджей, насколько я была счастлива, поднимаясь по лестнице наверх. Это невозможно описать словами. Это было, как состояние полета. Мне казалось, что мои ноги не касаются земли. Что-то подобное я переживала в детстве, когда отец первый раз взял меня на органный концерт Баха. Мне тоже казалось, что я несусь по воздуху, а может, меня и не было вовсе, только музыка… Уже поднявшись по лестнице, я ощутила беспокойство. Что принесет мне утро? Вдруг ты опять начнешь избегать моего взгляда и не будешь знать, как ко мне обращаться? Я бы этого не смогла пережить. Я очень чувствую такие вещи. Как тогда, услышав слова: «Эльжбета, твой отец должен уехать от нас», поняла, что у меня нет матери. А теперь знала, что не смогу без тебя жить. Лежа рядом с Михалом, думала о завтрашнем дне, как мы встанем, как спустимся вниз. И если на твоем лице я вновь обнаружу смущение, пойду на станцию и, как Анна Каренина, брошусь под поезд, бормотал во мне чей-то голос. Он всегда возникал, когда мне было плохо. В гетто страх проявлялся иначе — холодная рука смерти протягивалась сзади, дотрагиваясь до шеи. А теперь этот внутренний голос высмеивал меня и мое решение. Я старалась его не слушать, но это назойливое бормотание не прекращалось. Однако мне все же удалось уснуть. Удивительно, но я спала крепким сном. Разбудило меня чье-то прикосновение. Это был ты.