Страница 26 из 31
— Прости меня, сын, за то, что любить тебя не могла, — шепчу, а он руку мою в свою берет, осторожно так, как птенца проклюнувшегося.
— Ты для меня — все в жизни.
Второй раз мой сын мне так говорит, второй раз в любви невзаимной признается. Слезы текут по щекам моим. Люблю тебя, поправляю я себя, только об этом сама не знаю“.
Михал заявился, ключи от машины в руках вертит и, не снимая куртки, в кресло плюхается. Молчит, брелочком поигрывает.
Один вид его действовал раздражающе.
— Так что, когда приезжает? — наконец выговорил он.
— В субботу.
После его ухода он решил взяться за стирку. Рассортировал белье, цветное в одну кучку, белое — в другую. Если бы не стиральная машина, все бы относил в прачечную, а так вроде бы незачем. Да и больших денег стоил бы ему этот ворох белья.
Игра в кошки-мышки, все это — наша паскудная жизнь, подумал он. И в связи с этим припомнился ему один случай с главным лесничим, который, наверное, думал о жизни то же самое, а может, действительно психом был. Поручили ему организовать охоту, в ней должен был принять участие генерал. Ну, главный лесничий начал подготовку: совещание собрал, а потом приказал ржавую пушку, оставшуюся от немцев, из сарая вытащить. Затем развернул ее навстречу приезжим и у дороги поставил. Генеральская охрана от ужаса застыла. Лесничий приказал генерала связать и в подвал посадить, а у дверей своего доверенного помощника, младшего лесничего, с двухстволкой поставил. Тот от природы заикой был. Позднее его признания очень интересно выглядели. Следователи никак не могли уловить, о чем он, заикаясь, рассказывал. Не выдержав, они вывели его из дела. Парню этому крупно повезло, потому что тогда сурово наказывали за гораздо меньшие провинности. А он как бы прикрыт оказался, ведь приказ старшего исполнял, не могли же его за сверхусердие покарать.
Звали его, кажется, Ендрушек или что-то вроде этого. Так вот, Ендрушек росточком был невелик, зато жену имел — за три дня не обойдешь, и осчастливила она его одиннадцатью детьми. Злые языки твердили: дескать, он, бедняжка-заика, с ней никак договориться не мог. Почему запомнился ему этот человек, который как будто сейчас стоит перед ним — в шапке с опущенными ушами? Может, потому, что после этого скандала Ендрушек единственный на воле остался. Люди доверять ему перестали, а он постоянно хотел доказать свою невиновность. Писал объяснения кому надо, в том числе и ему. Сначала Ванда складывала их у него на столе, а потом бросала в корзину. Клеймом отметила парня эта история. Вроде бы повезло ему: без особых потерь из всего вышел, однако конец был несчастным. Как-то в лесу наткнулись на его велосипед, около дерева стоял. Вскоре нашли и Ендрушека: он сидел на корточках, опершись на пень, голова опущена на плечи. Умер от инфаркта.
Михал пришел второй раз в этот же день. Покрутился по квартире.
— Что, с женой поругался?
— Да ей всего не хватает. Бабка Дюбкова хорошо про таких говорила: срет выше своей задницы.
Ему вдруг пришло в голову, что с возвращением Ванды появятся и ее родственники. Михал, как бы читая его мысли, изрек:
— Надо бы разослать сообщения.
— Это уже в конце сделаем.
— Можем не успеть.
— На плохие вести всегда есть время.
До вечера все не клеилось.
Отказался от прогулки, правда, шел дождь, но еще неделю назад он бы все равно отправился на улицу. Уставился в телевизор, выключил. Сел в кресло. Слезы подступали к горлу. Он позволили себе распуститься. Часто теперь плакал. В самые неожиданные моменты какие-то железы вырабатывали эту соленую воду. Сначала в нем просыпалось сопротивление, срабатывал код, не позволяющий мужчине плакать. Потом перестал обращать на него внимание. В прошлом нечто подобное с ним случилось только один раз. Было это после визита дочки Зигмунда, Катажины, в город С.
— Ты ведь знаешь моего отца, — говорила она, умоляюще глядя в его глаза, — он бы не предал.
Катажина не понимала, что он не мог помочь. После ее отъезда Ванда застала его в кухне, плачущего, как ребенок.
Ее лицо было испуганным.
— Что же с нами будет, Стефан? — спросила она дрожащим голосом. — Ведь он же не виновен.
— Невиновных нет, — ответил он, больше себе, чем ей.
Полез за тетрадью, в которой Ванда описала визит в Варшаву.
„В доме полно дел, со всем нужно управляться, никто мне не поможет. Когда рубашки Стефану глажу, с утюгом до тех пор сражаюсь, пока каждая складочка ровненькой не станет. Разве ж кто чужой вкладывал бы так душу? Приятно, когда муж ухоженный, даже и стричь его сама стала, потому что парикмахерша слишком высоко затылок выстригает. Теперь женская рука на нем во всем видна, даже дядя его заметил это. На нашей свадьбе не был, может, занят слишком, а может, из-за матери Стефана. Он ведь брат ей родной, а она такой крик подняла из-за того, что Стефан берет меня в жены. Но потом дядя пригласил нас в Варшаву. Вот мы и поехали. У меня от всего этого живот разболелся, какое я впечатление произведу?
Всю дорогу, вместо того чтобы на диванах в первом классе отдыхать, в клозете просидела. И чем дальше, тем хуже становится. Как же, думаю, это будет, входим, а я тут же про туалет должна спрашивать, стыдно ведь. Говорю Стефану, дескать, подождать надо, пока живот успокоится, но он слышать не хотел. К родственникам едешь. Для него родственники, а меня будут со всех сторон рассматривать. Может, удивляться, что это Стефан во мне нашел. Ну, вот уж и приехали, стоим перед дверьми такого шикарного дома около парка, что Лазенками называют. Дядя сам открыл. Глаза в морщинах, добрые, не такие, как у свекрови, хотя по цвету и похожи. Ну, говорит, я тебе не удивляюсь, из-за нее можно голову потерять. И мне на плечи руки кладет и в комнату провожает. А там так красиво. На стене картина с конем, а под окном пальма, как дерево. Такой я еще никогда не видела, хотя наша на работе тоже не маленькая. Они со Стефаном по рюмочке, разговаривают. А я все гляжу по сторонам. Тебе, Ванда, скучно, наверное, спрашивает, вот придет Каська, вы с ней поболтаете. Знаешь, когда такие, как мы со Стефаном, встречаются, то выдержать невозможно. А я отвечаю, да нет, дескать, я в курсе того, о чем они разговаривают. Дядя головой кивает, и я вижу, что ему мой ответ понравился. Так, говорит он, дети мои, может, и не все идет, как нужно, но мы строим новую Польшу и никто у нас этого не отберет“.
Не мог помочь, но мог позвонить. Достаточно было заказать междугородный. Не сделал этого. Трудно объяснить. Трусом не был. Во время войны подвергался опасности, жизнью рисковал. Каждое боевое задание было, как свидание с таинственной незнакомкой.
Женщины были для него тогда неразгаданной тайной: их движения, голос, запах. Он следил за ними глазами, не осмеливаясь приблизиться. Как-то вошел в квартиру, где его ждал связной. Когда раздевался в прихожей, услышал звук, заставивший его застыть с плащом в руках. Это был женский смех. Его проводили в комнату, и тогда он впервые увидел Весю. Это она так смеялась.
С Вандой они походили на пару ботинок. Он с одной ноги, она — с другой. Могли даже не разговаривать. Достаточно было одного взгляда. В тот вечер, когда они напились вместе… Раздев догола, он обливал ее шампанским. На какой-то миг пена покрыла волосы на лоне, и они заблестели мелкими пузырьками. Он водил губами по ее телу, спускаясь все ниже и ниже, пока голова не оказалась между ног Ванды. Язык его входил в нее все глубже, ощущая вкус шампанского, который перемешивался с вкусом женщины. Она сжимала ноги все сильнее, но это его только подогревало. Впиваясь в мякоть, он продирался языком, чувствуя, как до боли возрастает желание. Ванда сопротивлялась, просила шепотом о чем-то, но он не выпускал ее из своих объятий. Наконец тело Ванды дернулось от напряжения, голова откинулась назад, бедра неподвижно застыли, и она со вздохом опрокинулась на спину. Ее стон, вырвавшийся из глубины, был для него наивысшим наслаждением.