Слезы дракона

Крысолов разлетелся на куски, как хрупкий манекен под неистовым напором ветра. Каждый отдельный кусок его тела, падая на тротуар, тотчас превращался в крысу. Усатые, с мокрыми носами, острыми зубами, издавая пронзительный писк, отвратительные существа налезали друг на друга, и длинные хвосты их, извиваясь, волочились за ними по асфальту. А из рубахи и из брюк выбегали все новые и новые твари, их становилось все больше и больше, гораздо больше, чем могло бы уместиться в его одежде: двадцать, сорок, восемьдесят, больше сотни…

Как надувной матрац, которому придали форму человеческого тела и из которого выпустили воздух, одежда его медленно осела на тротуар, а затем тотчас перевоплотилась.

Сморщенные бугры ее проросли головами, хвостами и другими частями тела грызунов, и то, что еще недавно было крысоловом и его вонючим гардеробом, превратилось теперь в шевелящийся ком серых тварей, гибких и юрких, ползающих и перебегающих друг по дружке с тупым равнодушием, делающим их еще более отталкивающими и омерзительными.

Сэмми с трудом вдыхал в себя явно потяжелевший воздух. Таким он сделался чуть раньше, когда почему-то стих ветер, но теперь, нарушая все естественные законы природы, оцепенение, казалось, охватило и ее более глубокие уровни, изъяв текучесть и подвижность у молекул кислорода и водорода, заставив тем самым загустеть воздух, и требовались огромные усилия, чтобы протолкнуть его в легкие.

Едва последние клочки тела и одежды крысолова распались, превратившись в десятки крыс, как все они разом, в одно мгновение, исчезли. Из живого клубка во все стороны брызнули жирные, с лоснящейся шерстью зверьки, некоторые прочь от Сэмми, другие на него, путаясь у него в ногах, перелезая через его ботинки, окружая его со всех сторон.

Ненавистная живая волна рванулась под тень здании и на пустырь, где либо укрылась в норках под стенами домов и в земле — в норках, которые Сэмми, как ни смотрел, не смог разглядеть, — либо просто испарилась неизвестно куда.

Неожиданный порыв ветра поднял с земли и погнал перед собой мертвые сухие листья и обрывки газет. Со стороны улицы, в которую упиралась аллея, донесся шелест шин и рокот моторов быстро ехавших автомобилей. У уха Сэмми зажужжала пчела.

Он снова мог свободно дышать. Жадно хватая ртом воздух, он ошалело стоял, освещенный ярким полуденным солнцем.

Самое страшное, что все это произошло при ярком солнечном свете, на открытом месте, без дыма, специальных зеркал, хитроумного освещения, без шелковых ниточек, потайных люков и всяких прочих приспособлений балаганного фокусника.

Сегодня утром Сэмми выполз из своего ящика с твердым намерением, несмотря на невыносимую головную боль, начать все сызнова: разжиться, например, бросовыми консервными банками и сдать их в пункт переработки вторичного сырья, а может быть, раздобыть деньги напрямую, прося подать милостыню бедному калеке. И хотя теперь головная боль начала стихать, у него, однако, напрочь пропало желание выйти на люди.

Нетвердо ступая, он вернулся обратно к олеандровому кусту. Ветви его сплошь были усеяны красными цветами. Раздвинув их, Сэмми с опаской уставился на стоящий под ними большой деревянный ящик.

Поднял с земли палку и несколько раз ткнул ею в лохмотья и газеты, застилавшие пол ящика, ожидая увидеть выскакивающих из-под них крыс. Но тех не было и в помине.

Сэмми опустился на колени и вполз в свое убежище. Ветки олеандра скрыли его от непрошенных глаз.

Из небольшой кучки лохмотьев в дальнем углу ящика, где были уложены все его скудные пожитки, он достал нераспечатанную бутылку дешевого бургундского и отвинтил колпачок. Сделал долгий глоток тепловатого вина.

Приткнувшись к деревянной стенке и обеими руками зажав бутылку, Сэм ми попытался выкинуть из головы все, чему только что был свидетелем. В его положении забыть обо всем значило успешно противостоять происходящему с ним.

Он с ежедневными-то заботами едва управлялся. Где же ему было справиться с таким исключительным явлением, как крысолов?

Мозг, вымоченный в энном количестве кокаина, подпеpченный другими наркотиками и настоянный на алкоголе, в пьяном бреду мог порождать целый зоопарк удивительныx существ. Когда же сознание возвращалось к нему и он снова — в который уже раз! — давал себе очередную, клятву больше не пить, воздержание влекло за собой белую горячку, населенную еще более красочной и грозной феерией немыслимых чудищ. Но ни одно из них не шло в сравнение со страшным, будоражившим душу крысоловом.

Он сделал еще один затяжной глоток вина и, не выпуская бутылку из рук, снова прислонился к стенке ящика.

С каждым годом и с каждым днем Сэмми все больше терял способность отличать реальное от воображаемого. И давно уже перестал доверять своим ощущениям. Но в одном был до ужаса, до дрожи в руках, уверен: крысолов являлся ему не во сне. Это невероятно, невозможно, необъяснимо — но это было именно так.

Сэм ми не ожидал найти ответа на мучавшие его вопросы. Но не мог и не спрашивать себя: что за существо был крысолов, Откуда он являлся, почему вздумал извести пытками, а затем убить именно его, сирого, убогого, бездомного бродягу, чья смерть — или жизнь — ничего, или почти ничего, не значили для мира?

Он снова глотнул вина.

Тридцать шесть часов. Тик-так. Тик-так.

3

Инстинкт полицейского.

Когда гражданин в серых плисовых брюках, белой рубашке и темно-серой замшевой куртке появился в ресторане, Конни сразу же обратила на него внимание и подумала: что-то в нем неладно. Заметив, что при виде него насторожился и Гарри, незнакомец еще больше заинтересовал Конни, так как она знала, что чутью Гарри могла бы позавидовать любая ищейка.

Инстинкт полицейского — не столько инстинкт в прямом смысле слова, сколько тщательно отточенная наблюдательность, помноженная на умение делать единственно правильные выводы из увиденного. У Конни это скорее было подсознательное чувство, чем расчетливо-рациональный анализ любого попадавшего в поле ее зрения объекта.

Мужчина, вызвавший их обоюдное подозрение, стоял неподалеку от кассового аппарата, ожидая, когда официантка, усаживавшая молодую чету за столик у одного из больших окон, обратит на него внимание.

На первый взгляд, в нем не было ничего необычного, тем более вызывающего опасение. Но, вглядевшись пристальнее, Конни обнаружила целый ряд несообразностей, заставивших встрепенуться и насторожиться ее подсознание. На лице его, довольно благодушном с виду, не заметно было никаких следов напряжения, и ничего угрожающего не было в его несколько расслабленной позе, но плотно прижатые к бокам кулаки выдавали внутреннее напряжение, словно он едва сдерживался, чтобы не ударить кого-нибудь. Смутная улыбка, блуждавшая на лице, подчеркивала своеобразную отрешенность его облика — но улыбка эта, то появляясь, то исчезая, также свидетельствовала о его неуравновешенном внутреннем состоянии. Куртка была застегнута на все пуговицы, и это тоже выглядело странно, так как день выдался очень теплым. И наконец, и это больше всего беспокоило, куртка провисала не так, как должна была бы провисать: чувствовалось, что карманы ее, как внутренние, так и внешние, набиты чем-то тяжелым, оттягивающим ее книзу, и она странным образом оттопыривалась спереди в том месте, где нависала над ремнем брюк, — словно там был спрятан заткнутый за пояс пистолет.

Конечно, полагаться во всем на инстинкт полицейского было бы грубой ошибкой. Мужчина этот действительно мог оказаться обычным рассеянным профессором, каким выглядел; в этом случае карманы его куртки могли содержать не более зловещие предметы, чем курительная трубка, кисет с табаком, логарифмическая линейка, арифмометр, конспекты лекций и другие вещицы, случайно, по рассеянности, засунутые им туда.

Гарри, так и не окончив начатую фразу, медленно положил недоеденный куриный сэндвич обратно на тарелку. Глаза его не отрываясь смотрели на мужчину в странно оттопыривавшейся куртке.