Страница 10 из 124
Она снова замирает, произнеся во второй раз «здоровая сторона».
Ее глаза открылись. Она бросила панический взгляд на отдельный выход.
Словно заключенный, который оценивает степень риска, думая о побеге из тюрьмы.
Слишком много для нее и слишком рано.
Наклонившись ближе, я сказал ей, что у нее все прошло хорошо и мы можем в оставшееся время опять порисовать или поиграть в какую-нибудь игру.
Она сказала:
— Я боюсь своей комнаты.
— Почему?
— Она большая.
— Слишком велика для тебя?
У нее на лице промелькнуло виноватое выражение. Виноватое смятение.
Я попросил ее рассказать немного подробнее об этой комнате. Она в ответ нарисовала еще несколько картинок.
Высокий потолок с нарисованными на нем дамами в изящных платьях. Розовые ковры, розово-серые обои с изображением ягнят и котят — мама их выбирала специально для нее, когда она была совсем маленькая и спала в детской кроватке. Игрушки. Музыкальные шкатулки, миниатюрная посуда и стеклянные фигурки, три отдельных кукольных домика, целый зоопарк мягких зверей. Кровать с пологом, привезенная откуда-то издалека, она забыла откуда, с подушками и пухлым одеялом из гусиных перьев. Кружевные занавески на окнах, которые вверху закруглялись и доходили почти до самого потолка. Окна со вставленными в них кусочками цветного стекла, от которых на коже рисовались цветные картинки. Сиденье перед одним из окон, откуда видно траву и цветы, за которыми целый день ухаживает Сабино; ей хотелось окликнуть его и поздороваться, но она боялась подходить слишком близко к окну.
— Похоже, это огромная комната.
— Там не одна комната, а целая куча. Есть спальня и ванная, и комната для одевания с зеркалами и лампами вокруг них, рядом с моим стенным шкафом. И игровая комната — там почти все игрушки, только мягкие звери в спальне. Джейкоб называет спальню детской, то есть комнатой для малыша.
Она нахмурилась.
— Джейкоб обращается с тобой, как с малышкой?
— Нет! Я уже с трех лет не сплю в детской кроватке!
— А тебе нравится, что у тебя такая большая комната?
— Нет! Я ее ненавижу! Я никогда туда не вхожу.
Виноватое выражение вернулось на ее лицо.
До конца сеанса оставалось две минуты. Она так и не сдвинулась со стула с тех пор, как вошла в кабинет и села.
Я сказал:
— Ты прекрасно работаешь, Мелисса. Я очень много для себя узнал. Давай сейчас остановимся, ты не против?
Она заявила:
— Мне не нравится быть одной. Никогда.
— Никому не нравится долго быть одному. Даже взрослые этого боятся.
— Мне это не нравится никогда. Только после дня рождения, когда мне исполнилось семь лет, я стала ходить в туалет одна. Когда закрываешь дверь и тебя никто не видит.
Она откинулась на спинку стула и смотрела на меня с вызовом в ожидании неодобрения.
Я спросил:
— А кто ходил с тобой до того, как тебе исполнилось семь лет?
— Джейкоб и мама, и Мадлен, и Кармела — до того, как мне исполнилось четыре года. Потом Джейкоб сказал, что я теперь уже большая девочка и что со мной должны быть только женщины, и перестал ходить. Потом, когда мне стало семь лет, я решила пойти туда одна. От этого я плакала, и у меня болел живот, и один раз меня вырвало, но я это сделала.Сначала дверь была закрыта немного, потом совсем, но я ее все-таки не запирала.Никак не могла.
Я сказал."
— Ты сделала все очень хорошо.
Она нахмурилась.
— Иногда мне все равно там страшно и хочется, чтобы кто-нибудь был — не смотреть, а просто так, за компанию. Но я никого не прошу.
— Очень хорошо, — заметил я. — Ты боролась со своим страхом и победила его.
— Да, — согласилась она. И удивилась. Явно впервые тяжкое испытание оборачивалось для нее победой.
— А твоя мама и Джейкоб говорили тебе, что ты сделала хорошее дело?
— Угу. — Она махнула рукой. — Они всегда говорят приятное.
— Но ты и правда сделала хорошее дело. Победила в трудном бою. Это значит, что ты можешь победить и в других боях — можешь побороть и другие страхи. Один за другим. Мы можем работать вместе: выбирать те страхи, от которых ты хочешь избавиться, и составлять план, как мы будем это делать, шаг за шагом. Не спеша. Так, чтобы тебе никогда не было страшно. Если хочешь, мы можем начать в следующий раз, когда ты придешь, — в понедельник.
Я встал.
Она осталась сидеть.
— Я хочу еще немного поговорить.
— Мне бы тоже этого хотелось, Мелисса, но наше время кончилось.
— Ну, совсем немножечко. — Это прозвучало с намеком на плаксивость.
— Нам в самом деле пора закончить на сегодня. Встретимся в понедельник, ведь это только...
Я коснулся ее плеча. Она сбросила мою руку, и ее глаза наполнились слезами.
Я сказал:
— Извини, Мелисса. Жаль, что мы не...
Она вскочила со стула и погрозила мне пальцем.
— Если ваша работа — помочьмне, то почему вы не хотите помогать мне сейчас?— Она топнула ногой.
— Потому что наши с тобой занятия должны кончаться в определенное время.
— Почему?
— Думаю, ты сама знаешь.
— Потому что к вам придут другие дети?
— Да.
— Как их зовут?
— Я не могу обсуждать этого, Мелисса. Ты забыла?
— А с какой стати ониважнее меня?
— Они не важнее, Мелисса. Ты очень важна для меня.
— Тогда почему вы меня выгоняете?
Я не успел ответить; она разрыдалась и направилась к двери, ведущей в приемную. Я пошел за ней, в тысячный раз подвергая сомнению святость этих трех четвертей часа, это языческое поклонение часовому механизму. Но я также понимал всю важность ограничений. Для любого ребенка, но особенно для Мелиссы, у которой их было, по-видимому, очень немного. Для Мелиссы, которая была обречена прожить годы, когда складывается личность ребенка, в ужасном, безграничном великолепии сказочного мира.
Нет ничего страшнее, чем сказки...
Когда я вошел в приемную, она тащила Хернандеса за руку, плача и повторяя: «Идем же, Сабино!» Он поднялся с испуганным и озадаченным лицом. Когда он увидел меня, выражение озадаченности сменилось подозрительностью.
Я сказал:
— Она немного расстроена. Передайте ее матери, чтобы она позвонила мне как можно скорее.
Непонимающий взгляд.
— Su madre, — пояснил я. — El telefono. Я приму ее в понедельник, в пять часов.
— Оке. — Он пристально посмотрел на меня и смял свою шляпу.
Мелисса дважды топнула ногой и заявила:
— Как бы не так! Я больше никогдане приду сюда! Никогда!
Она дернула его за шершавую коричневую руку. Хернандес стоял и продолжал изучающе смотреть на меня. В его слезящихся темных глазах появилось жесткое выражение, словно он обдумывал, какой карой мне воздать.
Я думал о том, сколько защитных слоев окружали этого ребенка, и о неэффективности всей этой охранной системы.
Я сказал:
— До свидания, Мелисса. До понедельника.
— Еще чего! — Она выбежала из приемной.
Хернандес надел шляпу и пошел за ней.
В конце дня я справился в своей телефонной службе. Никаких сообщений для меня из Сан-Лабрадора.
Хотел бы я знать, как Хернандес передал то, что видел. Я готовил себя к отмене сеанса в понедельник. Но никакого звонка по этому поводу не было ни вечером, ни на следующий день. Возможно, они не собирались оказывать такой любезности плебею.
В субботу я позвонил Дикинсонам, и после третьего гудка трубку снял Датчи. «Здравствуйте, доктор». Та же официальность, но без раздражения.
— Я хотел бы подтвердить, что приму Мелиссу в понедельник.
— В понедельник, — сказал он. — Да, у меня записано. В пять часов, правильно?
— Правильно.
— Вы никак не смогли бы принять ее пораньше? В этот час от нас трудно проехать...
— Ничего другого предложить не могу, мистер Датчи.
— Тогда в пять часов. Спасибо, что позвонили, доктор, и приятного вам вече...
— Секундочку, — перебил его я. — Я должен вам кое-что сказать. Мелисса в прошлый раз расстроилась, ушла от меня в слезах.