Беспокойное сознание

И вот, попав в полицию, я никакой палки не увидел, никаким пыткам меня не подвергли, никакая смерть мне не грозила. А духу человеческому глубоко присуще стремление к подвигу, к героизму. По иронии судьбы именно это подавленное, неосуществленное стремление стало проявляться у меня в психиатрической лечебнице. Еще когда я адресовал санитарам своей недвусмысленный жест, мое проникнутое ядом сознание приняло твердое и непоколебимое решение: никаких признаний, никакого сожаления к самому себе, пассивное сопротивление до конца, до смерти.

Целую неделю я лежал, намертво сцепив челюсти и не желая принимать никакой пищи — меня кормили с помощью трубочки, пущенной через нос. Потом, подсознательно страдая от того, что меня никогда не бросали в карцер, я запирался в какой-нибудь уборной и оставался там всю ночь, воображая себя наказанным. Подскочив на панцирной сетке кровати, мне удалось разбить электрическую лампочку. После этого я пытался, прыгая все на той же сетке, схватиться за обнажившиеся провода, так как надеялся, что буду убит током. Все окна были здесь забраны железными решетками, также напоминавшими тюремные. Я вцеплялся в них, тряс, пытаясь сломать. Строил планы перерезать их бритвенным лезвием, перепилить крошечной пилкой, медленно перегрызть зубами и вырваться на свободу. Стремления мои были неясными и неосознанными. Они напоминали стремления канареек и других певчих птичек, оказавшихся в клетке. Наши состояния были идентичны — сомневаться в этом я не мог. Они бросались на проволочные решетки своих клеток точно так же, как я. И они, и я — живые существа, в этом отношении никакой разницы между нами нет. Позже, на прогулках во дворе лечебницы, обнесенном высокими тюремными стенами, я снова почувствовал свою кровную связь с животными. В одном углу двора находился небольшой сарайчик, а в нем — клетки с кроликами и морскими свинками. Выждав удобный момент, я ускользал туда и, объятый странным спокойствием, усаживался прямо на землю. В те мгновенья я ничем не отличался от кроликов и морских свинок. Уставившись на меня, они что-то грызли, я тоже смотрел на них и мы понимали друг друга без слов и без жестов. Мы были просто-напросто формами живой материи, довольными самим фактом своего существования, зачем же еще к чему-то стремиться? Ничто другое нас не интересовало. Ни место, ни время, ни пространство. В наших единых по сути своей сердцах пульсировали лишь страх смерти да инстинкт самосохранения.

Частенько я затевал драки, что также свидетельствует о готовности оказать сопротивление. Ни одно из этих побоищ в мою пользу не закончилось, но в данном случае важно отметить, что я то и дело сам задирался.

Меня не оставляло твердое убеждение, что сюда я доставлен не для лечения, а для допроса. Все вокруг — и санитары, и сестры милосердия, и бородатые профессора, и даже больные — были в моих глазах грязными агентами, чья задача — мучить меня, шпионить за мной, вообще тянуть из меня душу.

Как-то вечером я почувствовал жестокую бессонницу, а для тех, кто к этому не привык, нет ничего мучительнее. Я отправился к аптеке, чтобы попросить снотворного у дежурившей там сестры милосердия, но дежурный санитар меня не пустил и попытался захлопнуть дверь у меня под носом. Это привело меня в ярость, я ударил его кулаком в лицо. Он в долгу не остался, а поскольку физически был значительно сильнее, то, обхватив за пояс, затолкал меня обратно в палату, повалил на кровать и принялся бить кулаком по зубам. Бил он меня равномерно и методично. Когда же закончил и вышел, я пальцем потрогал передние зубы, как верхние, так и нижние. И с удивлением констатировал, что они шатаются. Я ожидал, что со временем десны окрепнут, но увы. Зубы так и шатались, стоило ткнуть в них пальцем, причем продолжалось это до тех пор, пока двадцать лет тому назад мне не вставили искусственные челюсти.

Был день свиданий, а этих дней я ждал с радостью, потому что тогда ко мне приходила жена. Мы с ней гуляли по саду и беседовали как совершенно нормальные люди о событиях в большом мире, о том, как дела у наших близких. Вдруг подошел один санитар и сказал, что дежурный врач доктор Курицына велела прервать свидание из-за моего якобы плохого самочувствия. Я отказался подчиниться, так как в тот момент чувствовал себя прекрасно, но санитар попытался увести меня силой. Тогда я размахнулся и обрушил на его кадык сабельный удар ребром ладони.

Он отшатнулся, но на меня тут же набросилось несколько больных (вот так больные, конечно же, это были тайные агенты), ловкими приемами схватили за руки и потащили к больничному корпусу.

— Значит, джиу-джитсу в ход пускаешь, а? — угрожающе прошипел один из них.

— Не то что джиу-джитсу, я ногти и зубы в ход пущу, звери такие! Глотки вам перерву! С женой меня разлучаете. Вампиры вы, а не люди. Вампиры, душу у человека высасывающие!

Долгое время пребывания в лечебнице мои глаза были лишены зрительных восприятий: образы, приходившие ко мне извне, не вступали в контакт с соответствующими участками мозга и не вызывали в них осознанных отражений.

Как-то открылась дверь моей палаты и вошла большая группа врачей — мужчин и женщин. Все они были в белых халатах, что создавало общее ощущение редкостной чистоты. Белый цвет, бросающий на человека особый отсвет, может послужить источником нежнейших эстетических эмоций. Уставившись на группу врачей незрячими пока глазами, я слушал их шепоток глухими пока ушами, как вдруг туманности сгустились, приобрели более конкретные очертания и оформились в человеческое лицо. Это было странное, чрезвычайно интересное лицо — величиной с человеческое, но с чертами курицы. Заметьте, именно курицы, а ни в коем случае не петуха. Вместе с тем, оно без всякого сомнения оставалось человеческим, только нос выглядел как клюв, веки и глаза были как у курицы, выражение глаз тоже было куриное. Интереснее всего, что когда это существо заговорило, из его уст раздалось самое обыкновенное, так хорошо всем знакомое кудахтанье.

Позже, когда здоровье мне позволило, я с этим существом познакомился. Врач Курицына — очень милая женщина и очень способная. Своим выздоровлением я в значительной степени обязан именно ей. Но момент нашего первого контакта навеки запечатлен в моем сознании: это была встреча человека с курицей. Что я воспринял как еще одно доказательство единоутробного происхождения всех земных существ. В человеке, высшем создании природы, можно обнаружить черты всех остальных живых тварей, послуживших ступенями, по которым во чреве бескрайнего времени он взошел к своему теперешнему облику. Думается, кто угодно в этом убедился бы, посетив богатый зоологический сад. Остановитесь перед жирафьим загоном и переберите мысленно образы знакомых: вы непременно обнаружите, что кто-то из них напоминает жирафа. Еще кто-то похож на бегемота, кто-то на волка, кто-то на льва или пантеру. Есть люди, напоминающие овец, и такие, что наводят на мысль о безучастном жвачном — корове: мне даже встречались индивиды, чей физический облик свидетельствовал о родстве с червем. Хотелось бы непременно подчеркнуть, что сходство это не только физическое, но и душевное — оно просматривается и в характере, и в поведении, и в движениях, и в реакциях.

Размышляя над этим впоследствии, я допускал, что тогдашняя моя галлюцинация, одарившая человека лицом курицы, связана с фамилией доктора Курицыной. Слуховое восприятие (к ней обращались по фамилии) вступило в контакт со зрительными клетками мозга, что и послужило причиной видоизменения человеческого облика. Разве это не очередное доказательство происхождения всего живого от одного корня?

В клинике я встретился с самыми разными людьми — кое с кем из них я порой вступал в беседу, других только созерцал.

Кто-то ранним зимним вечером затопили все камины больницы, дрожащие красные отсветы легли на окружающее. Тогда я увидел Нерона, игравшего на кифаре и любовавшегося подожженным им городом Римом. Он сидел на холме перед камином, дергал струны, ехидно кривя лицо, а в ногах у него горели дома и слышались вопли убегавших в панике людей.