Без права на жизнь

Александр Владимирович Голодный

Без права на жизнь

Часть первая

ЗОМБИ

Всемогущий и всевидящий Всевышний добр, а потому милостиво стирает память о наших прошлых жизнях, когда дарует нам жизнь новую. Воспоминания, постоянное ощущение потери, неразрывная связь с близкими — всё это лежит грузом боли и тоски от одной прошлой жизни. Нет страшнее участи — помнить их все.

Я пришел в этот мир, навсегда покинув свой, суматошный и неустроенный, полный потерь и приобретений, развала великой советской империи и смутного существования России. Но там русское государство, по крайней мере, осталось… Не было никакого знака свыше о том, что этот день станет для меня последним в моем мире. Не было примет и предчувствий. Теплое солнце Дивноморска неспешно укутывали тучи, море волновалось на балл-полтора. По светлой набережной от пляжа и ставшего неприветливым, с серым отливом и песком в прибое моря неспешно расходились отдыхающие. Вкусные, резкие запахи разносились из снимающих обязательную дань кафешек, снисходительно скучали продавцы курортной ерунды в палатках.

Я решил воспользоваться отсутствием назойливого спасателя на лодке и от души поплавать за линией буйков, не переходя, впрочем, черту опасности, отмеченную дальними бакенами. Размеренно, с удовольствием выгребая в чистой, сине-зеленой волне, наслаждался ароматом моря, прибрежным пейзажем, ощущением отпуска. Семья уехала раньше — сыну на учебу в политех, у жены заканчивался отпуск. Я остался на бархатный сезон первых сентябрьских дней. Много ли надо от жизни мужчине «за сорок», чтобы снова почувствовать привкус счастья?

Волна потихоньку усиливалась. Это заметно становилось при взгляде на берег: прибой уже давал неплохой вал, подхватывая и легко выбрасывая на берег визжащую от восторга малышню. И вроде как ещё потемнело. О, отлично, только дождя не хватало. Первые увесистые капли неспешно и с достоинством зашлепали по волнам, изредка чувствительно попадая по лысине. Наддав к своему пляжу, живо представил перспективу возвращения в съёмную квартиру под мощными струями южного ливня, да с бьющим порывами ветром. Сзади ощутимо громыхнуло. Оглянувшись, перешел на саженки — быстро наползающая фиолетово-черная туча выглядела крайне зловеще.

Громыхнуло резче и заметно ближе, в затылок потянуло промозглым холодком, воздух наполнился запахом влаги и озона. Почти одновременно со всполохом молнии, отразившимся на волнах, резко-разрывающе шарахнул гром. Совсем близко. Ещё раз. Ещё… Ярчайшая вспышка засветила, превратила в черно-белый застывший в напряжении окружающий мир, свинцовая плита вышибла дыхание из груди.

Не было последней мысли, не было тоннеля и черноты. Всё, составляющее истинное «я» плыло в мягкой обволакивающей теплоте. Я видел одновременно все стороны, чувствовал… Наверное, то же, что и ребенок под сердцем матери. Заботу, ласку, нежность, любовь. Незримый, всемогущий и бесконечно добрый нёс меня в своих ладонях, отдаляя горе, печаль и заботы. В сознании шевельнулось воспоминание о близких — и тут же развернулись яркие живые фрагменты: свадьба возмужавшего сына, жена вытирает слезу у памятника, сын передает улыбающейся жене маленький запеленутый кулечек. Внук… Картины растаяли, оставив лишь осознание того, что жизнь прожита не зря…

Я был не один — из темных раскрывающихся окон выплывали окутанные жемчужными оболочками золотые искры, заполняя бесконечное пространство вокруг и образуя гармоничный прекрасный узор. Вот одно из окон распахнулось совсем рядом. Из него неловко, теряя осколки распадающейся жемчужной сферы, выпала искра, распространяя вокруг ауру боли и безумия. Серебристый поток стремительно подхватил несчастную и унёс вдаль. Парящий исчезающей дымкой осколок приблизился, растворился в сознании, обдав чужими чувствами и воспоминаниями. Это было непередаваемо. Ещё один, зацепившийся за край темного портала, неудержимо потянул к себе, льдисто-обжигающе прикоснулся, и темнота ударила ослепительной вспышкой.

*

— Охерел, полудурок, дёргать? Кожан, засади ему ещё раз, мля, поумнеет.

— Слышь, Вялый, это, типа, не он.

— А кто, жмур что ли?

— Ну.

Меня перестали тащить за ноги, глаза наконец-то открылись. Перед лицом маячила чумазая физиономия худющего молодого парня. Несмотря на сочащуюся из разбитого носа кровь, он счастливо улыбался.

— Сеант, Сеант…

— Свали, полудурок.

Получив ощутимую затрещину, счастливый отшатнулся, поле зрения заполнила отвратная, с грязной кривой бородкой, рожа.

— Гля, точняк зыркает.

— Вялый, ты шухеруй, а вдруг он, типа, зомби стал, ща как начнет тебя хавать.

— Хавалка не выросла.

Тем не менее, бородатый отстранился (о, глаза уже работают, слежу за ним взором) и попинал меня в ребра.

— Зомбак, ну-ка вякни что-нибудь. Слышишь меня, дохлятина?

Ощущения доходили как сквозь толстый слой ваты, а звуки всё лучше. С неимоверным трудом разлепив губы, я попробовал ответить. Вместо мата из пересохшего горла вышел жалобный сип.

— Мля, точно зомбак. Полудурок, вода есть? Вода, дебил, пить?

Парень (и что он всё время улыбается?), скособочено прихрамывая, убежал и через минуту вернулся, протягивая пластиковую полуторку с мутноватой жидкостью.

— Хули мне суешь, сам ему нацеди.

— Сеант, сеант, ить.

Он заботливо приподнял мне голову, поднёс бутылку к губам. Выдохшаяся, отдающая затхлой пластмассой газировка оживляюще потекла в горло. Сделав несколько глотков, я обессилено (Что со мной? Как же плохо себя чувствую.) отстранился.

— Спасибо, — удалось прошептать.

— Зырь, Кожан, живой. А был жмуром. Точно, зомбак. Слушай сюда, дохлятина. Неделя тебе, чтобы очухаться. Через неделю на сортировку, вместе с корешем твоим. Один раз в день — жрачка, услышишь звон — иди. Ну, полудурок знает. Разожжешь костер, подпалишь свалку — на ломти настрогаем. Все, зомбак, не кашляй.

Развернувшись, бородач в рваной рубашке ушел со своим напарником, таким же бомжарой на вид. Улыбающийся подхватил меня сзади под руки и с трудом потащил. Голова не держалась, глаза закрывались, тошнило, бросало то в жар, то в холод. Остатками сознания зафиксировал подобие низкого шалаша и как меня накрывают чем-то рваным.

Сознание пришло вместе с запахами. Зловоние давило слезы из глаз. Гниль, дерьмо, отбросы, мусор — характерный запах свалки. Дрожащей от слабости рукой сдвинув грязнющее затрёпанное пальто, я попытался сесть в криво и косо сложенном из листов картона и пластика шалаше. Удалось. Так, главное — понять, где я, потом город, милиция и домой. Воспоминания нахлынули разом, смывая сонное оцепенение мозга.

— Нет, не может быть.

Грязной ладонью провел по короткому ежику волос, по лицу. Всёеще не веря, откинул пальто, задрал подобие длинной больничной рубахи и уставился на тело. Это был не я. Худющий до синевы, с черными синяками на венах (кололи чем-то и много раз), с дряблыми мышцами молодой (редкая щетина на подбородке) хлопец. Переборов вспышку паники (плевать, что в чужом теле, главное — живой), попробовал выбраться наружу. С трудом отвалил закрывающий вход лист и чуть не упал, вовремя подхваченный улыбающимся знакомым.

— Сеант, сеант.

Прислонив меня к стене, друг дал заляпанную засохшим кетчупом пластиковую ложку и открыл пластмассовое ведерко вроде майонезного. Пахнуло теплым варевом, проснувшийся желудок скрутила голодная судорога. Разваренная до однородной массы тепловатая бурда исчезала с угрожающей скоростью. Остаток просто допил и почувствовал, что отключаюсь.

Последнее ясное ощущение — меня опять укрывают.

От сна оторвали заботливая рука и знакомый запах похлебки. Как и накануне, я всё сметал (маловата порция), глянул на улыбающегося (опять!) парня.

— Нет, сеант, нет.

— Нет, больше еды нет?

— Нет, сеант, — покачал головой он.

Плохо. Но уже терпимо. Выбрался на карачках из шалаша, закрыв глаза, преодолел подступившее головокружение. Глубоко вздохнув, окинул взглядом окрестности. Мусор. Свалка. Неряшливые груды пластика, рванья, бумаги, гнили, отходов стройки. Особенность — практически не вижу металлических банок и металла вообще. И надписи… Почти всё на английском. Я в нем не силен, но что-то понимаю. Надо срочно разговорить напарника.