Дневники

Они, кажется, отлично познакомились.

Приехали в театр ко второму действию. Там пришлось бегать за кулисы, туда-сюда, в антракте даже не помню, видела ли Керенского.

Домой вернулись усталые, поздно. Звонят рецензенты насчет билетов и всяких пустяков. Потом вдруг приносят букет красных цветов и записку. Читаем все, с К., - и никак не можем ни записки прочесть (такие каракули), ни даже понять, от кого она. Наконец, по теории исключения всех других возможных, убеждаемся, что она от Керенского. Скажите пожалуйста! Да еще какая восторженная! Впрочем, в нем есть что-то гимназическое, мальчишеское, в нем самом, что, должно быть, и мило в нем. И это и приблизило к нему моих героев "Зеленого Кольца".

А подлинное его революционство заставило, быть может, почувствовать цензурно-скрытую остроту этой пьесы. - Ну, а записку целиком, мы так и не могли прочесть. Написал! "Еще раз целую Ваши руки - я волновался как мальчик это (...) Вы (...) молодых и взволновали (...) сколько (?) больного (...)" Остальные слова - неисследимы.

Отмечаю отношение Керенского потому, что оно было неожиданно; а неистовая злость "старых" и всяческий восторг "юных" - как по мерке.

Да, да, все это Фата-Моргана, пустое, несуществующее. Разве писать проще, фактическое содержание дней, только? Не удержишься в этих рамках. Ведь, кроме главного центра - вокруг закишели всякие "вопросы", точно издевающиеся: польский, еврейский, государственный вообще и в частности. экономический вообще и в частности... (При этом замечательно, что нет "русского" вопроса. Честное слово нет, в его надлежащей постановке).

В воскресенье днем - наплыв молодежи. И "Зел. Кольцо", и масса "поэтов". Много полу-футуристических (вполне футуристических я еще не пускаю; они грязны, топотливы и грубы. Еще стащат что-нибудь). Потом приехал Немирович-Данченко. Опять театр!

Вчера - совсем другой "план", куча всяких "интеллигентов" ("седые и лысые" в большинстве). Между прочим, Горький.

Хотят новое Англо-Русское О-во создать, не консервативное. Я люблю англичан, но я так ярко понимаю, что они нас не понимают (и не очень хотят), что как-то немею при всяком сближении и замыкаюсь. Что-то вроде покорной гордости.

Конечно, из этой затеи О-ва ничего не выйдет. Ах, сколько начатых "дел" у нашей отстраненной от всяких дел интеллигенции !

Богучарский смертельно болен. Я ему сейчас не завидую, но когда он умрет, и привыкнет "там" - о, как я ему буду завидовать!

Богучарский удивительно хороший человек. Он - "приемлющий" войну, он один из тех, кто рвался "делать", помогать России, сжав зубы, несмотря на правительство, и... деланию этому все время правительство мешало. Ведь даже стариннейшее Вольно-Экономическое О-во закрыли!

Москвичи осатанели от православного патриотизма. Вяч. Иванов, Эрн, Флоренский, Булгаков, Трубецкой и т.д. и т.д. О, Москва, непонятный и часто неожиданный город, где то восстание - то погром, то декаденство то ура-патриотизм, - и все это даже вместе, все дико и близко связано общими корнями, как Герцен, Бакунин и - Аксаковская славянофильщина.

У нас цензура сейчас - хуже николаевской раз в пять. Не "военная", общая. Напечатанное месяц тому назад - перепечатать уже нельзя. Рассказы из детской жизни цензурует генерал Дракке... Очень этичен и строг.

Скрябин умер. Многие, впрочем, умерли. Сыновья 3. Ратьковой живы, на войне.

Не успеешь с кем-нибудь поспорить - он уж на войне.

Белая ночь глядит мне в глаза. Небо розовое над деревьями Таврического сада, тихими, острыми. Вот-вот солнце взойдет. Есть на что солнцу глядеть. Есть нам что ему показать. А еше говорят - "солнцу кровь не велено показывать..."

Все время видит оно - кровь.

15 Мая.

Все более и более ясные формы принимает наш внутренний ужас, хотя он под покрывалом, и я лишь слепо ощупываю его. Но все-таки я нащупываю, а другие и притронуться не хотят. Едва я открываю рот - как "реальные" политики накидываются на меня с целой тьмой возражений, в которых я, однако, вижу роковую тупость.

Да, и до войны я не любила нашу "парламентскую оппозицию", наших кадетов. И до войны я считала их умными, честными... простофилями, "благородными иностранцами" в России. Чтобы вести себя "по-европейски", - и чтобы это было кстати, - надо позаботиться устроить Европу.. Но что я думала до войны - это неважно, да неважны и мои личные симпатии. Я говорю о теперешнем моменте и думаю о кадетах, о нашей влиятельной думской партии, с точки зрения политической целесообразности. Я сужу их линию поведения, насколько могу объективно и - увы - начинаю видеть ошибки фатальные.

Лозунг "все для войны!" может, при известной совокупности обстоятельств, звучать прежде всего как лозунг: "ничего для победы!" Да, да, это кажется дико, это то, чего никогда не поймут союзники, ибо это русский язык, но... как русские не понимают?

Боюсь, что и я этого... не хочу до конца понять. Ибо - какой же вывод? Где выход? Ведь революция во время войны - помимо того, что она невозможна, - как осмелиться желать ее? Мне закрывают этим рот. И значит, говорят далее, думать только о войне, вести войну, не глядя, с кем ради нее соединяешься, не думая, что ты помогаешь правительству, а считая, что правительство тебе помогает.. Оно плохо? Когда пожар - хватай хоть дырявую пожарную кишку, все-таки помощь...

Какие слова-слова-слова! Страшно, что они такие искренние - и такие фатально-ребяческие! Мы двинуться не можем, мы друг к другу руки не можем протянуть, чтобы по пальцам не ударили, и тут "считать", что "мы" ведем войну ("народ!") и только берем снисходительно помощь от царя. Кого обманывают? Себя, себя!

Народ ни малейшей войны не ведет, он абсолютно ничего не понимает. А мы абсолютно ничего ему не можем сказать. Физически не можем. Да если б вдруг, сейчас, и смогли... пожалуй, не сумели бы. Столетия разделили нас не плоше Вавилонской башни.

Но что гадать - вот данное. Мы, - весь тонкий, сознательный слой России, безгласны и бездвижны, сколько бы мы ни трепыхались. Быть может, мы уже атрофированы. Темная толща идет на войну по приказанию свыше, по инерции слепой покорности. Но эта покорность - страшна. Она может повернуть на такую же слепую непокорность, если между исполняющими приказы и приказывающими будет вечно эта глухая пустота, - никого и ничего. Или еще, быть может, хуже. Но я "восхищаю недарованное", оформливаю еще бесформенное. Подождем.

Скажу только, что народ не хочет войны. Это у него верный инстинкт - кто же хочет войны. Первично-примитивно, если душу открыть. Это вечно-верно, не хочу войны. Вернее так: никому не хочется войны. Для того, чтобы сказать себе: да, не хочется, и праведно не хочется, но вот потому-то и поэтому-то - надо, неизбежно, и я моей разумной волей, на этот час, побеждаю это "не хочется", хочу делать то, что "не хочется", для такой примитивной работы внутренней нужен проблеск сознания.

А сознания у народа ни проблеска нет. То, что говорят ему, к сознанию не ведет. Царь приказывает - они идут, не слыша сопроводительных, казенно-патриотических, слов. Общество, интеллигенция говорят в унисон, те же и такие же патриотически-казенные слова; т.е. "приявшие войну", а не "приявшие" физически молчат, с начала до конца, и считаются "пораженцами"... да, кажется, растерялись бы, испугались бы, дай им вдруг возможность говорить громко. "Вдруг" нужных слов не найдешь, особенно если привык к молчанию.

Разве между собою мы, сознательные, находим нужные слова? Вот, недавно, у нас было еще собрание. Интеллигенция, не пристающая ни к кадетам, ни к революционерам (беру за одну скобку левые партии). Это - так называемые "радикалы". Они большею частью у нас из поправевших эсдеков.