Страница 31 из 165
Кроме того, она более всего любила личное спокойствие и никому не сообщала о своих предположениях.
В продолжение четырнадцати лет мадам Амадис зимой всегда жила на улице Сен-Луи, а лето проводила в хорошеньком имении в окрестностях Орлеана, так как деревня была очень полезна для Эстер.
Десять лет назад она оставила улицу Сен-Луи, и мрачная история с доктором из Брюнуа казалась ей какой-то сказкой.
В то время, когда мы ее встретили, она только месяц, как вернулась в Париж, но, пользуясь хорошей осенней погодой, каждый день отправлялась с Эстер гулять на Королевскую площадь. Она любила видеть играющих вокруг себя детей и нарочно для них брала с собой гостинцы, которые Эстер раздавала им со слабой улыбкой.
Подышав чистым воздухом, обе женщины возвращались домой. Мадам Амадис, верная своей прежней страсти, прочитывала громадное количество романов, и самые старые казались ей самыми лучшими. Эстер машинально брала какую-нибудь вышивку и протыкала иголкой канву, даже не подбирая цветов.
В то время, как обе женщины садились на скамейку на Королевской площади, Рене Мулен занимался покупками и отправлял их в снятую квартиру.
Все было устроено так скоро, что он смог переехать в тот же вечер. Поэтому, расплатившись в гостинице, он нанял фиакр и отправился домой.
Он лег спать и заснул почти тотчас же. Но его сон много раз прерывался заботами, которые только увеличились от слов Эстер о Брюнуа.
Рано утром он расставил мебель, вынул платье из чемодана, уложил в письменный стол многочисленные бумаги: письма, рисунки, заметки и так далее.
Для бумаг, лежавших в его бумажнике, он отвел особый ящик.
Наконец из маленького отделения бумажника он вынул четырехугольный лист, который, видимо, был сначала смят, а потом разглажен.
— Это священная вещь, — прошептал он, — восстановление доброго имени Поля Леруа!
Рене развернул его: на нем было написано несколько слов женским почерком с многочисленными поправками.
— Да, — говорил он, — я не ошибся, это решительное доказательство невиновности Поля Леруа. Фраза относится к преступлению, совершенному двадцать лет назад, вполне очевидно… Поэтому физически невозможно, чтобы написавшая их не была подстрекательницей или сообщницей преступления.
И он прочел вполголоса:
« Дорогой Жорж!
Вы, без сомнения, будете очень удивлены и, может быть, не особенно довольны, узнав через двадцать лет, что я еще жива, несмотря на то, что вы меня бросили. Я скоро буду в Париже и думаю увидеться с вами. Забыли вы договор, который нас связывает? Я этого не думаю, но все возможно. Если у вас случайно такая плохая память, то мне достаточно нескольких слов, чтобы напомнить вам прошлое: «Площадь Согласия, мост Нельи. ночь 24 сентября 1837 года». Не правда ли, мне не надо вызывать подобные воспоминания, и я уверена, что Клодия, ваша бывшая любовница, всегда будет принята вами, как старый друг…»
— Очевидно, это относится к преступлению на мосту Нельи, — прошептал Рене. — Клодия намекает на убийство доктора Леруа… Она была сообщницей Жоржа, которому пишет. Но почему они убили несчастного старика? Тут есть тайна, которую я разъясню. Это черновик письма, но он дышит истиной. Клодия говорит, что едет в Париж… В настоящее время она должна уже быть здесь, и я употреблю все силы на ее розыски, как только увижусь с вдовой Поля Леруа. Каким образом, — продолжал он, помолчав немного, — могла эта женщина написать обвиняющие ее строки? Каким образом могла она потерять этот черновик в номере гостиницы, где я нашел его?… Я вижу тут руку Провидения, которое через двадцать лет открывает истину. Рано или поздно самый закоренелый преступник выдает себя.
Рене положил бумагу обратно в бумажник, который, в свою очередь, уложил в ящик стола.
Бывшая Клодия Варни, прежде чем приехать в Париж, занялась ликвидацией дел своего покойного мужа.
Она нашла на дом и обстановку покупателя, который сейчас же переселился туда. Вследствие этого мать и дочь должны были некоторое время жить в гостинице недалеко от Темзы. Во время путешествия матери в Париж Оливия оставалась одна. Когда же Клодия вернулась, найдя то, что искала, она занялась в последние минуты своего пребывания в Лондоне составлением плана кампании: она ни на что не решалась, предварительно не обдумав способы действия.
Утром, в тот самый день, когда она должна была отправиться во Францию вместе с дочерью, она решила написать Жоржу де Латур-Водье письмо, чтобы предупредить о своем приезде.
Каждое выражение должно было быть тщательно обдумано.
Она составила черновик и хотела переписать его, изменив несколько слов, как вдруг в уме ее свершился переворот: она изменила намерения.
«К чему писать, — подумала она, — не считая того, что подобная записка сама по себе сильно компрометирует, она может повредить мне, так как герцог будет предупрежден. Лучше застать его врасплох и ловко воспользоваться его смущением… Надо сжечь черновик!»
Клодия хотела зажечь свечу, чтобы уничтожить записку, как вдруг вошла дочь.
— Милая мама, — сказала она, — покупатель нашего дома пришел и хочет с тобой поговорить. Кроме того, пришли носильщики за багажом.
Мистрисс Дик-Торн, вместо того чтобы сжечь письмо, нетерпеливо смяла его и сунула в карман.
Затем она отправилась к покупателю дома и отдавала приказания относительно вещей. Между тем время шло, и Оливия пришла сказать, что надо сейчас же ехать, если они не хотят опоздать на пароход.
Клодия поспешно надела шляпу, накинула шубу и, не думая о письме, вынула из кармана платок. Бумажный шарик выпал и подкатился к камину.
Десять минут спустя мать и дочь были на пароходе.
Когда они вышли в открытое море, Клодия вспомнила про письмо и сунула руку в карман, чтобы разорвать его и бросить в море. Только тогда она заметила, что письма нет. Сначала эта потеря обеспокоила ее, но мало-помалу она успокоилась, думая, что если бы кто-нибудь и вздумал развернуть письмо, — что было почти невероятно, — то таинственные фразы неподписанной записки покажутся всякому непонятными иероглифами.
Час спустя она уже забыла об этом.
Но едва мистрисс Дик-Торн с дочерью оставили гостиницу, как туда явился один француз, требуя номер. Оставался свободным только тот, который занимали Клодия и Оливия, состоявший из отдельных комнат, которые соединялись в случае надобности.
Этим путешественником был Рене Мулен.
Там, отыскивая клочок бумаги, чтобы зажечь сигару, Рене поднял и развернул скомканный листок.
Французские слова машинально обратили на себя его внимание, — он прочел один раз, потом другой и вскрикнул от удивления.
Ему показалось, что он понимает. А подумав, решил, что действительно не ошибается.
Когда Рене уложил бумаги в письменный стол, он открыл маленькую сумку, висевшую через плечо, и вынул тонкую пачку банковских билетов и несколько свертков золота.
Золото он положил в стол, а банковские билеты — в карман.
«Было бы глупо хранить все это здесь, — думал он, — Бог знает, что может случиться. Трех тысяч и нескольких сот франков, которые у меня в золоте, будет достаточно, чтобы прожить по меньшей мере год, если я не стану работать. А для остального я постараюсь найти хорошее применение».
Он поспешно оделся, надел ключ от двери на кольцо, на котором уже было несколько ключей от чемоданов, и отправился к меняле, которому поручил купить бумаги по пять процентов на сто сорок тысяч франков, что составляло почти все его состояние.
Этьен Лорио ошибался, думая, что Абель не доживет до следующего дня.
Абель еще жил, по всей вероятности, благодаря лекарству, прописанному молодым доктором. Ночью с субботы на воскресенье он хорошо спал, и в воскресенье утром Этьен почти удивился, какое действие произвело лекарство, но нисколько не обманывался насчет будущего.