Сыщик-убийца

— Наконец-то! — прошептал он, пряча бумажник на груди. — Теперь надо только устроить так, чтобы помешать англичанке послать полицию по моим следам. Это будет нетрудно.

Вынув из своих бездонных карманов карандаш, он написал на клочке белой бумаги следующие строки:

«Расписка дана из Нельи в получение первого задатка за дело в ночь на 24 сентября 1837 года. Жан Жеди».

Он положил листок на место бумажника и снова задвинул ящик. Затем поспешно оставил комнату, а через несколько секунд — и дом, не будучи никем замечен.

— Ну, теперь я могу немного угостить себя, — сказал он, выйдя на улицу, — а затем посмотрю, что там такое.

В это время мистрисс Дик-Торн, придя в себя, с удивлением й страхом оглядывалась вокруг.

Глубокое молчание царствовало в комнате, в которую ее перенесли из залы. Рядом были только Оливия, доктор Этьен Лорио и Рене Мулен.

В первое мгновение Клодия как будто начала бредить.

— Велите замолчать музыке, — глухо сказала она. — Опустите занавес… Погасите огни… Прогоните это проклятое видение.

Оливия горько заплакала.

Рене с трудом скрывал свою радость.

— Придите в себя, сударыня, — сказал Этьен. — Вам было дурно, но теперь вы оправились и можете успокоить гостей.

Слова молодого человека быстро вернули Клодию к действительности, — она вдруг успокоилась. В то же время воспоминание о происшедшем ясно возвратилось к ней; она вздрогнула, поняв, насколько опасно было ее положение и какие комментарии мог вызвать ее странный обморок.

Всякий другой на ее месте опустил бы руки, но Клодия была женщина энергичная. Силой своей железной воли она заставила свое лицо принять спокойное выражение. Слабая улыбка мелькнула на ее губах, и она почти спокойным тоном спросила Этьена:

— Но что случилось, доктор? Мне кажется, что я чего-то испугалась и потеряла сознание, но я не помню хорошенько, — объясните, в чем дело?

Племянник Пьера Лорио был совершенно обманут этим наружным спокойствием, но Рене знал, в чем дело.

— Нет ничего проще. Последняя живая картина была действительно слишком мрачна. Картина убийства взволновала вас, испуг вызвал обморок. Это часто бывает в театрах в слишком чувствительных сценах.

— Да, действительно, — смеясь, сказала Клодия. — Теперь я припоминаю, эта картина произвела на меня ужасное впечатление. Но моя слабость должна была показаться смешной?

— Нисколько, никто не в состоянии бороться с обмороком.

— Во всяком случае, он очень извинителен. Эта картина поразила меня, потому что напомнила одно происшествие…

— А!… — почти против воли прошептал Рене.

— Да, — продолжала мистрисс Дик-Торн, — однажды ночью в то время, когда моя Оливия еще не родилась, на меня и моего мужа напали на одном лондонском мосту. Мы возвращались с бала, у меня хотели украсть бриллианты. Кучер был заодно с ворами, и без вмешательства, почти чудесного, шедших мимо полисменов, мы, по всей вероятности, были бы убиты и брошены в Темзу.

— В таком случае, это вполне объясняет сегодняшний обморок, — сказала Этьен.

— Могу ли я, доктор, выйти к гостям?

— О, да; только выпейте сначала стакан холодной воды.

— Я сейчас подам, — сказал Рене, поспешно выходя.

— Дорогая мама, — сказала Оливия, обнимая мать, — тебе надо немного поправить прическу. Хочешь, я пошлю к тебе горничную?

— Не надо, милочка. Я сама поправлю волосы. Выйди к гостям вместе с доктором, скажи, что я совсем оправилась и буду через пять минут.

Оливия успокоила всех улыбкой. Дирижер оркестра подал знак, и бал, прерванный на мгновение, возобновился с новым оживлением.

— Что случилось? — спросил Анри, подходя к Этьену.

— Обморок, ты ведь сам знаешь.

— Да, но по какому поводу?

— По поводу одного лондонского воспоминания, вызванного неудачной картиной. Мистрисс Дик-Торн немного нервна и слишком впечатлительна, — вот и все.

Оставшись одна, Клодия встала и, поправляя перед зеркалом свои роскошные черные волосы, старалась принудить себя хладнокровно всмотреться в свое положение, проникнуть в окружающую ее тайну.

«Что значит все произошедшее? — спрашивала она себя. — Кто приказал поставить эту ужасную картину в моем доме? Кто мог восстановить сцену во всей ее ужасной истине?… Только двое, кроме меня, знали все подробности: Жан Жеди и герцог Жорж. Жан Жеди умер, остается герцог. Но какой интерес мог он иметь, вызывая скандал, более опасный для него, чем для меня? Может быть, это простой случай? Может быть, есть какая-нибудь картина, представляющая преступление на мосту Нельи? Это возможно, но довольно невероятно».

Клодия думала обо всем этом, когда вошел Рене и почтительно подал ей стакан воды.

— Лоран, — сказала она, — мне надо попросить у вас некоторые объяснения.

— По поводу чего?

— По поводу представленных здесь живых картин или, лучше сказать, по поводу последней.

— Той, которая произвела на барыню такое тяжелое впечатление?… Если бы только я мог предвидеть, что она может напомнить… Но я считал ее совершенно безобидной.

— Кто исполнял роли в этой картине?

— Артисты, которые представляли предыдущие.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно, я видел, как они раздевались.

— Директор труппы еще здесь?

— Нет, он уехал вместе с труппой, чтобы дать представление в предместье Сен-Жермен. Я должен завтра отправить к нему декорации. Будут еще какие-нибудь приказания?

— Нет.

Рене поклонился и хотел выйти.

— Еще одно слово, — продолжала мистрисс Дик-Торн.

— К вашим услугам.

— Мне надо заплатить завтра или, лучше сказать, сегодня по довольно большим счетам, я не хочу, чтобы вы отсылали поставщиков. Сколько вам нужно по приблизительным подсчетам?

— Около тысячи золотых.

— Как только гости оставят дом, придите ко мне… я вам дам три тысячи франков.

— Слушаюсь.

Рене Мулен снова поклонился и вышел.

Клодия, еще немного бледная, но с улыбкой на губах, вышла в зал, где ее встретила настоящая овация.

Праздник продолжался еще долго. Затем, после котильона, гости мистрисс Дик-Торн разъехались, и в четыре часа не осталось никого.

— Пойдите сюда, — сказала тогда Клодия метрдотелю.

Рене последовал за ней и переступил порог комнаты, в которой стояло бюро черного дерева.

Клодия вынула из кармана связку ключей, выбрала один и вложила в замок. Ключ не повернулся. Клодия сделала быстрое движение и выдернула ящик.

«Это странно, — подумала она. — Однако я уверена, что заперла его на ключ».

Сунув руку в ящик, она вскрикнула от удивления и испуга.

— Что случилось? — с беспокойством спросил Рене.

— Сюда кто-то входил! — вскричала Клодия. — Меня обокрали!

— Вас обокрали? Это не невозможно. В этой комнате все время были гости, и она отделяется от залы простой портьерой.

— Повторяю, меня обокрали. Замок сломан, смотрите! У меня украли бумажник с важными бумагами и более ста тысяч франков.

— Это, положительно, непонятно. Уверены ли вы, что не положили бумажник в другое место?

— Совершенно уверена: он лежал тут, на месте этой бумаги, которой прежде не было.

Клодия взяла листок.

Две строчки, написанные крупным почерком, бросились ей в глаза. Она подошла к канделябру, и Рене увидел, как ее руки задрожали, а взгляд принял выражение невообразимого ужаса.

«Расписка из Нельи в получении первого задатка за дело в ночь на 24 сентября 1837 года. Жан Жеди».

Она прислонилась к стене, чтобы не упасть, и, сама не сознавая, что говорит, повторяла:

— Жан Жеди!… Жан Жеди — жив!…

«Негодяй не послушался меня», — подумал Рене.

Затем прибавил вслух:

— Так как барыню обокрали и эта записка может навести полицию на след вора, то надо сейчас же объявить. Я бегу к комиссару.

Эти слова сейчас же привели в себя Клодию. Мысль, что Жан Жеди, если его найдут, донесет на нее, привела ее в ужас.

— Нет! Нет!… — сказала она, стараясь оправиться. — Не делайте ничего… не говорите ни слова. Я ошиблась… У меня ничего не украли… ничего… слышали? Положительно ничего… Вы должны молчать!… Погодите!…