Лучше умереть!

Комиссар что-то записывал — от пламени пожара на дворе было светло, как днем.

— Вы сказали, что есть еще одна жертва? — продолжал он. — Что за жертва?

— Старший мастер завода. Добрый, славный малый, достойный всяческих похвал, — Жак Гаро. Как и все, он прибежал тушить пожар. Рискуя жизнью, хотел спасти кассу и погиб под пылающими балками рухнувшей крыши! У! Подлая женщина!

— Уцелела где-нибудь хоть часть здания, куда можно было бы временно поместить тело господина Лабру?

Давид, рассыльный — он только что появился — ответил:

— Да, сударь. Конюшня и сараи целы.

— Хорошо, перенесите тело туда…

Несколько человек подняли бренные останки инженера и понесли их к постройкам, расположенным на подветренной стороне и потому не пострадавшим от пожара. Комиссар вновь заговорил, обращаясь к Рику:

— Мы немедленно начнем расследование; его поведу я и нынче же поставлю в известность господина прокурора. И попрошу вас дать мне все необходимые для составления протокола сведения.

— К вашим услугам, господин комиссар, — сказал кассир.

— Но сначала скажите мне еще кое-что. Господин Лабру ведь не был женат, не так ли?

— Он был вдов и имел одного ребенка.

— У него есть родственники в Париже?

— Не думаю. У господина Лабру есть только сын и сестра, госпожа Бертэн, вдова; она живет в деревне где-то под Блуа. Ребенок, совсем еще маленький, живет с теткой. Позавчера господин Лабру получил от сестры телеграмму с известием о том, что Люсьен заболел. Он тут же уехал и собирался вернуться лишь завтра вечером или послезавтра утром.

— Как же вы объясняете его присутствие здесь сегодня ночью?

— Многие работы требовали постоянного контроля со стороны хозяина. Конечно, узнав о том, что болезнь ребенка не так уж серьезна, он вернулся пораньше.

— Вы знаете адрес сестры господина Лабру?

— Да, сударь.

— Можете взять на себя тягостную обязанность сообщить ей о случившемся?

— Разумеется.

— Только не пишите: письмо будет идти слишком долго. Пошлите телеграмму.

— Я так и сделаю, как только наступит утро.

— Хорошо.

Окровавленное тело господина Лабру положили в уголке сарая, подстелив под него соломы. Сверху укрыли шерстяным одеялом. Комиссар поспешно написал пару строк прокурору округа Сена и послал как раз подоспевшего секретаря в Париж, во Дворец правосудия; затем начал предварительное расследование, результаты которого ему предстояло передать следователю.

Люди, опоздавшие из-за удаленности завода от населенных мест, не смогли ничего сделать. Все, кроме конюшни и сараев, сгорело дотла. Они стояли толпой, смотрели на эти груды обломков и рассуждали об исчезновении Жанны Фортье. Все дружно ее обвиняли. В том, что она виновна, не сомневался никто.

Гроза прекратилась. Раскаты грома смолкли. Но ветер все еще свирепствовал, разгоняя последние тучи; небо на востоке приобрело сероватый оттенок, возвещая приближение нового дня. Жанна — обезумевшая, насмерть перепуганная — бежала, прижимая к себе ребенка.

Уже около часа бежала она вот так — не разбирая дороги, сама не зная, куда. А потом — измученная, задыхающаяся, не чувствуя под собой ног, — рухнула на поросший травой склон какой-то придорожной канавы. И только тогда опасливо глянула назад и увидела лишь красное зарево на горизонте.

Лежавший у нее на коленях Жорж, которого она все еще прижимала к груди, пошевелился. Жанна вздрогнула и стала осыпать его поцелуями, нашептывая ему на ушко:

— Жорж… милый мой… дорогой мой…

Ребенок открыл глаза.

— Мне холодно, мамочка… — сказал малыш: одежда его насквозь промокла под дождем.

— Тебе холодно, милый… Ну что ж! Тогда нужно немножко потопать ножками, чтобы согреться.

Она поставила Жоржа на ноги и поднялась сама. Перед ними светлой лентой среди темного поля лежала какая-то большая дорога.

«Куда же мне пойти? — размышляла в отчаянии несчастная мать. — Что делать? Что же со мной будет? Я убежала. Почему? Испугалась? Чего? Разве меня и в самом деле могли обвинить? Неужели мне действительно не поверили бы?»

Дрожь пробежала по ее телу. Она вспомнила слова Жака. Этот негодяй сказал: «Я подстроил все так, что улики теперь против тебя!»

— Да, — прошептала она, — он был прав: найдут бутылки из-под керосина и обвинят меня. И вспомнят те сказанные мной сгоряча слова, а они звучат так, словно я угрожала господину Лабру. Эти слова станут мне приговором. Я пропала! Нужно бежать, бежать еще дальше.

И она потянула за собой Жоржа.

— Моя лошадка! — закричал ребенок, оставивший игрушку на земле.

Жанна подняла лошадку и, держа сына за руку, снова двинулась вперед. Мало-помалу начало светать. Из-за горизонта показалось солнце — оно радостно сверкало, словно желая утешить землю за пережитую грозовую ночь. Влажными глазами Жанна смотрела куда-то вдаль — на бесконечную, омытую дождем дорогу. Внезапно она остановилась. Дорога шла через рощицу; на повороте ведущей оттуда тропинки возникли какие-то фигуры: два жандарма на лошадях, а между ними — женщина в лохмотьях со связанными руками. Жанну передернуло от одного вида полицейской формы. Она, казалось, ясно увидела себя — невиновную, — в наручниках шагающую между ними вот так же, словно настоящая воровка и поджигательница. Она схватила Жоржа на руки, ринулась в рощицу, забежала подальше и для пущей надежности опустилась на корточки, затаившись среди мокрой травы. Жорж, естественно, ничего не понимал и хотел было что-то сказать. Мать испуганно зажала ему рот. Жандармы ничего не заметили и вскоре исчезли из виду вместе со своей добычей.

Жанна подождала некоторое время. Ее неотступно терзали одни и те же мысли — мучительные и ужасные. И вдруг ее отчаяние прорвалось наружу.

— Но я же ни в чем не виновата! — произнесла она чуть ли не во весь голос, сама того не осознавая. — Это он, подлец, совершил все эти преступления, а я скрываюсь… и обвинят во всем меня! Ни в чем не виноватую!…

Она умолкла на мгновение, потом, вся дрожа, опять заговорила:

— Да… но только в помыслах… но не на деле. На заводе я работала сторожем. Несмотря ни на что, я должна была оставаться там и скорее умереть на своем посту, нежели сбежать. Как это до меня раньше-то не дошло? Ведь я, как и этот негодяй Жак, была в кабинете, когда кассир отчитывался перед хозяином незадолго до его отъезда. Как же я сразу не сообразила, что «почти две тысячи франков», упомянутые в письме, — та самая сумма, что лежит в кассе? И почему я не вцепилась в него, крича: « Вот кто во всем виноват!»? Он убил бы меня… Ну и что же? Лучше сто раз умереть, чем попасть под такие чудовищные обвинения, не имея ни малейшего шанса быть оправданной!

Монолог Жанны был прерван Жоржем.

— Мамочка, — сказал малыш, — я есть хочу.

Несчастную мать это ранило в самое сердце. Ее сын голоден! Она поспешно сунула руку в карман, надеясь, что там лежит кошелек, в котором оставалось франков двадцать. Напрасные надежды! Кошелек остался в привратницкой. В кармане она нашла лишь шесть су. Малыш повторил:

— Мамочка, я есть хочу…

— Нам еще нужно идти, милый… — ответила госпожа Фортье. Сердце у нее горестно сжалось, в голосе звучали слезы. — Мы обязательно скоро придем в какую-нибудь деревню, и я куплю тебе хлеба и шоколадку…

— Я устал, мамочка… я не могу больше идти.

— Тогда я понесу тебя, милый.

И, взяв Жоржа на руки, Жанна вернулась на дорогу. Так — из последних сил, задыхаясь, — она шла вперед еще час. Потом увидела дома: это была какая-то деревня. Она пошла быстрее. Шагов за сто до первого дома остановилась, чувствуя, что силы оставляют ее, поставила ребенка на ноги: удержать его в онемевших руках она уже не могла.

— Попытайся, дорогой, пройти еще немножко… — сказала она.

Жорж попытался. Натруженные ноги не слушались.

— Подождешь меня здесь, милый? А я схожу куплю тебе чего-нибудь на завтрак… Не испугаешься в лесу?