Страница 48 из 87
По московским рынкам граф Фёдор Иванович шествовал сиятельным гоголем: он был всеми почитаемым завсегдатаем.
Иногда весёлым приятелям удавалось потрафить гастрономическим увлечениям нашего героя. Так, А. И. Тургенев однажды отправил из Парижа в Россию ценный подарок для Американца. «Посылаю <…> графу Фёдору Толстому — карту обедов и завтраков за два и за полтора франка, то есть менее двух рублей с персоны», — писал Александр Иванович князю П. А. Вяземскому 29 октября (10 ноября) 1825 года. И добавил: «Suum cuique!» [621] [622]
А Денис Васильевич Давыдов, очутившись в своём имении, и вовсе постарался превзойти художества друга. В одном из писем тридцатых годов он (видимо, с сатанинской усмешкой) дразнил московского гурмана и его желудок: «Я здесь как сыр в масле <…>. Другого завтрака нет, другого жаркова нет, как дупеля, облитые жиром и до того, что я их уж и мариную, и сушу, и чёрт знает, что с ними делаю! Потом свежие осетры и стерляди, потом ужасные величиной и жиром перепёлки, которых сам травлю ястребами до двадцати в один час на каждого ястреба» [623] .
Читая такие лирические строки, Американец мог и застонать от зависти.
Стартовав с устриц, ими же и завершим.
Отвечая князю П. А. Вяземскому, наш герой писал 7 июня 1830 года из сельца Глебова в Петербург: «Тебя устрицы забрали за живое, мой любезной. Ты выражаешься на их счёт с восторгом, живописно, — это меня радует. Я уверен, я постигаю, что ты их кушаешь не прозаиком, ты, верно, и тут наслаждаешься умственно, — ты роскошествуешь. Это всё похоже на щастье, это нас молодит. У нас же нет устриц ни в самой Москве, — в окрестностях и не бывало» [624] .
В отсутствие свежих устриц граф Фёдор Иванович, деревенский «неуч русак» [625], явно хандрил и чувствовал приближение старости.
Раблезианские обеды в доме Американца сопровождались, как мы уже знаем, нешуточными возлияниями. Этому аспекту жизни нашего героя, с гордостью именовавшего себя «старым пьяницей» [626] , тоже д о лжно уделить сугубое внимание.
Скажем с порога: собрания у графа Фёдора опрометчиво относить к заурядным попойкам. Тут не привечались и не задерживались люди, главной и единственной целью которых было побыстрее и поосновательнее напиться.
Касательно сей материи весьма точно выразился участник толстовских кутежей, «душа весёлых бесед» [627] , князь П. А. Вяземский в стихотворении «Устав столовой (Подражание Панару)» (1817):
«Отец мой был человек замечательного ума, имел дар слова, особенно после бутылки выпитого вина», — свидетельствовала П. Ф. Перфильева в хронике «Несколько глав из жизни графини Инны» [628] . В данной фразе Прасковья Фёдоровна ненароком зафиксировала именно ту — подчеркнём, довольно продолжительную — стадию пира, которая и отличала толстовские фирменные посиделки от обыкновенных трактирных сцен, офицерских или помещичьих вакханалий.
В «Уставе столовой» сей фазис гульбы в доме Американца представлен П. А. Вяземским в виде интеллектуальной демокритической игры, ведущейся присутствующими со смехом, однако по незыблемым правилам. А неусыпный контроль над соблюдением таковых правил («устава») осуществлял хозяин, граф Фёдор Иванович Толстой — распорядитель обеда и «верховный жрец» почтенного бога пиршеств:
Годом ранее князя П. А. Вяземского те же темы развивал в послании к Американцу В. Л. Пушкин, который заодно поведал, что в арбатском доме упражнялись в любомудрии и бесновались самые известные московские литераторы разных возрастов:
Как спорили и над чем хохотали гости и Американец («щастливые смертные» [633] ), мы, увы, не знаем. Тут приходится сожалеть, что не оказалось среди именитых толстовских гостей И. П. Липранди: уж он бы описал эти карнавалы во всех мельчайших подробностях. Однако Иван Петрович, некогда поверивший слухам о кончине графа Фёдора, поневоле стал забывать старого боевого товарища. «В 1822 году, будучи довольно долго в Москве, — сокрушался впоследствии И. П. Липранди, — <я> не вздумал и спросить о нём от многих сослуживцев москвичей» [634] .
За глубокомысленными дискуссиями, шутками, рассказами, стихами и песнями действующие лица, исправно возглашавшие тосты и сдвигавшие полные стаканы («стакан, да неполной» наш герой фактически приравнивал к оскорблению [635] ), постепенно хмелели. Или напивались, по образному выражению П. А. Вяземского, «до сердца» [636] .
А между тем в залу доставлялись с кухни новые образчики кулинарного эпоса, звучали следующие замысловатые здравицы, дырявили потолок очередные пробки…
И на умы и взоры пирующих ложилась тьма, неумолимо сгущавшаяся.
Затем начинались молодецкие выходки и откровенные безобразия, порождения (снова цитируем Ф. И. Толстого) «патриархального духа Русского человека», который имеет, как и прочие «предметы нравственного и физического мира, свою красивую и дурную сторону» [637] . (Об этом древнем духе «Устав столовой», разумеется, умалчивает.)
621
Каждому своё! (лат.).
622
ОА. Т. 3. СПб., 1899. С. 132.
623
Цит. по: Лаврентьева Е. Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. М., 2005. С. 498.
624
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 71 об.
625
Такую характеристику дал Американец самому себе в помянутом июньском письме.
626
Там же. Л. 105.
627
Там же. Л. 88 об.
628
РВ. 1864. № 4. С. 683.
629
Вяземский П. А. Стихотворения. М., 1978. С. 69–70. Выделено князем П. А. Вяземским.
630
Имеется в виду Иван Иванович Дмитриев (1760–1837), поэт, баснописец, мемуарист и государственный деятель.
631
Подразумевается Алексей Михайлович Пушкин (1771–1825), поэт и переводчик Вольтера.
632
Пушкин В. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 43.
633
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 87 об.
634
Липранди. С. 15.
635
РГАЛИ. Ф. 195. On. 1. Ед. хр. 1318. Л. 72 об.
636
Там же. Л. 71.
637
Там же. Л. 126 об. Позднее А. И. Герцен обманывал читателей, уверяя их, что «дикие сцены <…> пьянства совершались возле колыбели маленькой Сарры» (цит. по: С. Л. Толстой. С. 48).