Страница 2 из 81
Сначала Скавронские жили в Литве, но потом отцу удалось купить крохотную мызу под Мариенбургом — домик и клочок земли. Под городом вспыхнула эпидемия чумы, и отец и мать Марты умерли — сгорели в несколько дней, так и отошли вместе на своем супружеском ложе, держась за руки. Их погребли с другими несчастными жертвами мора в засыпанной известью глубокой яме, от которой потом не осталось даже креста. Старую отцовскую саблю и единственное материно золотое колечко взял за долги ученый лекарь, который лечил, да не вылечил старших Скавронских. Больше взять было нечего. Детей разобрали добрые люди. Сначала Марта оказалась в сиротском приюте в Риге, потом ее приняла богатая тетка Мария-Анна Веселевская из Крейцбурга, но в теткином доме Марта пробыла недолго. Скуповатая пани Веселевская поспешила сбыть с рук лишний рот и отдала девочку на воспитание пастору Глюку из Мариенбурга, слывшему человеком милосердным и просвещенным.
Девочка не знала, знаком ли был пастор Глюк раньше с ее отцом Самуилом Скавронским. Очень может быть, они и встречались где-нибудь при дворе гетмана Сапеги. Сам пастор был строг, пустых расспросов не поощрял и говорил только, что души родителей Марты, хоть они и были «заблудшими папистами», пребывают в руках Господа, ибо жили они как «простые добрые люди». Девушка недоумевала, почему тетка Веселевская, будучи католичкой, привезла ее в дом пастора-лютеранина. Марте тогда было всего двенадцать лет — где уж тут раздумывать о превратностях судьбы?! Но одно она поняла довольно быстро, как только повзрослела: достойнейший пастор в отличие от других жителей Мариенбурга не был в полной мере добрым подданным шведского короля. Он поддерживал странные сношения с московитами и литовцами — православными и католиками. Может, считал, что шведы никогда не предоставят латышам должных прав и автономии, а, может, даже дерзновенно мечтал о независимости Лифляндии-Ливонии-Латвии. Просвещенные книжники и пахотные мужики — все ценили его и даже называли отцом Ливонии. Составляя латышскую азбуку, он мечтал об иной, великой судьбе своего маленького народа, нищего, темного и задавленного вековым гнетом жестокого немецкого дворянства. И кто знает, может быть, надеждам пастора суждено сбыться?
Итак, благодаря пастору Глюку Марта оказалась в Мариенбурге. Девочка помнила, как в прежние времена мать, надевая на ее детскую тонкую шею католический крестик, говорила: «Береги отцовскую веру!» Марта впитала этот завет всем своим существом и упрямо противилась попыткам пастора «пролить в ее темную идолопоклонническую душу животворящий светоч протестантской веры». Марта с детства свободно говорила по-немецки, на новом месте легко выучилась по-латышски. Могла девушка и худо-бедно объясниться с угрюмым шведским артиллеристом из мариенбургского гарнизона на языке его далекой родины, вызвав у грубого вояки добродушную широкую ухмылку. Но все же она бережно хранила в памяти знакомые с детства польские и украинские слова, перебирала их в мыслях и часто певала сама себе отцовские песенки, ни одну из которых не помнила до конца. Марта знала, что слово «скавронек» по-польски значит «жаворонок», и радовалась, что носит такое светлое и весеннее имя.
А Марта, что такое Марта? Это, как говорил пастор Глюк, значит — госпожа, владычица, наставница, а, стало быть, судьба у его воспитанницы будет необыкновенная. Марта росла среди дочерей пастора и помогала ему содержать дом в порядке. Когда она только появилась в доме семейства Глюк, им управляла супруга пастора, происходившая из влиятельного и старинного баронского рода фон Рейтернов. Госпожа Христина Глюк гордилась, что состоит в родстве с самими фон Паткулями, фамилией, бывшей на слуху у любого человека, мало-мальски знакомого с генеалогией лифляндского дворянства. Как подлинно благородная дама, пасторша отличалась горделивой аристократической осанкой и изящными манерами, редкими в здешней мещанской среде. Даже улыбаться она умела по-особенному: светло, но с ощутимой прохладцей, словно прибалтийское солнце. Мужа она, несомненно, любила, детей баловала, но с хозяйственными делами управлялась плохо — сказывалось непрактичное дворянское воспитание. Пасторша нуждалась в толковой помощнице, поэтому Марта, едва подросла, стала в этом доме и за старшую дочь, и за экономку, и за служанку, и за кухарку.
Воспитанница пастора все успевала и все делала удивительно весело и споро, летая по старинному дому на легких каблучках, звонко напевая песенки на одном из своих многочисленных языков и вызывая у пастора то по-отцовски нежный, то неодобрительный взгляд поверх книжных страниц. Сама Марта книги читала редко, и то только по твердому настоянию своего воспитателя. Ее сердцу были милее веселые танцы и вечерние посиделки с подружками, да сафьяновые башмачки, да цветные ленты, да яркие бусы. Да еще — неясные грезы в полусне о молодом голубоглазом солдате, веселом и бесстрашном, как ее отец, который когда-нибудь посадит ее позади себя на высокого вороного коня и увезет в огромный мир. А потом она будет нянчить кудрявых и шумных детишек, ждать мужа-героя из похода, прибирать их маленький домик и варить тот самый украинский борщ, рецепт которого обязательно восстановит! А богатство, знатность — вовсе они не нужны, если есть любовь и счастье!
Пастор Эрнст Готлиб Глюк был человеком достойным и мудрым. Он перевел Священное Писание и Лютеранский катехизис на ливонское наречие, составил азбуку для латышских детей. Святой отец знал русский язык и в отличие от многих жителей Мариенбурга не считал московитов дикой ордой, угрожающей древней тевтонской цивилизации. Больше того, сей благочестивый и ученейший муж частенько наведывался в гости в Псково-Печорский монастырь, к тамошней просвещенной братии. Пастор думал перевести лютеранский вариант Библии на русский язык, так как, по его суждению, церковнославянское Священное Писание едва ли было понятно простым людям. Он нижайше просил шведского короля Карла XI открыть при лютеранских приходах школы для латышских и русских детей, но король не прислушивался к мольбам беспокойного пастора. У шведской короны хватало своих забот…
Господин суперинтендант святой лютеранской церкви Ливонии благочинный Глюк жил в Мариенбурге с 1683 года. Позади осталась учеба в Виттенбергском и Лейпцигском университетах, годы скитаний и неустроенности. Теперь у него была своя усадьба, своя церковная кафедра, с которой он уже который год возвещал Слово Божие, были любимые дочери и была милая веселушка и упрямица Марта, которую он любил, как дочь. Смышленая девочка и живая, как огонь. Нрав бурный и непостоянный… Что и говорить — полячка, да еще и солдатская дочь! То плачет, то смеется, и вся так и горит огнем, вот вырастет — сведет с ума немало мужских сердец! Надо бы поскорее выдать ее замуж за какого-нибудь храброго и честного офицера, а то за торговцем-горожанином не усидит, уж больно прыткого нрава!
Каждый вечер многочисленные домочадцы пастора Глюка собирались за чтением Библии. Достойнейший служитель Божий читал им собственный, латышский, перевод Ветхого и Нового Завета. Рукопись этого перевода была такой тяжелой, что Марта с трудом удерживала ее в руках, если нужно было стряхнуть с желтоватых листков пыль. Пастор сидел за длинным деревянным столом — рядом чада и домочадцы, дочери и сын, на краю стола — восемнадцатилетняя Марта. Она сидела тихо и смирно, опустив глаза и сложив руки на коленях, но горячее, безудержное воображение мгновенно рисовало перед ее мысленным взором яркие картины. В этот зимний вечер пастор читал про Эсфирь — бедную девушку, ставшую царицей. В комнате было сумрачно — единственная сальная свеча озаряла своим колеблющимся светом благородное и красивое, еще молодое лицо пастора, его длинные, до плеч, волосы и черный камзол из тонкого английского сукна, но скромного покроя. Эрнст Глюк совсем не походил на дородных, благообразных и благополучных, словно сытые домашние коты, лютеранских священников. Он был худощав и высок, неширок в плечах, но жилист и, наверное, достаточно силен. Его черные глаза, казалось, проникали в самую душу, а еще — Марта знала это наверняка — он умел лечить наложением рук.