Страница 11 из 34
Друзьям он рассказывал, что насчет венчания сболтнул спьяну. А Анна в ответ упала перед ним на колени и закричала: «Боже мой! Я недостойна такого счастья!»
Отступать было поздно. Как честный человек, Гумилев женился-таки, но единственным чувством, которое вызывала в нем новая супруга, было раздражение. На поэтические посиделки с собой он ее не брал, а когда в дом приходили гости, предупреждал:
– Ты, Аня, сегодня лучше молчи. Когда ты молчишь, выглядишь вдвое красивее.
Ровно через девять месяцев жена родила ему дочь Леночку. Но возиться с ней Гумилев не собирался так же, как и с сыном от Ахматовой. Ему хотелось спать с начинающими поэтессами и каждую ночь кутить. В этом смысле дети только мешали. Промучившись какое-то время, он нашел гениальное решение: сдать ноющих младенцев в детский дом – и делу конец!
Ситуацию спасла, как обычно, гумилевская мама. Она забрала внуков в провинцию, в городок Бежецк. Предоставив непутевым родителям и дальше жить как им хочется. Тем более что резвиться тем оставалось совсем недолго.
Писательница Ирина Одоевцева вспоминала позже:
Гумилеву было только тридцать пять, когда он умер. Но он очень по-стариковски любил «погружаться в прошлое», как он это называл. Перебирать в памяти какие-то дореволюционные знакомства, вспоминать, как ездил в свою Африку и каких зверей там застрелил, хвастаться подвигами на войне. Некоторые его истории я слышала по нескольку раз и помнила их почти наизусть.
Ему казалось, будто эта жизнь может продолжаться так вечно. Будто и сорок, и пятьдесят лет спустя он будет бродить по этим набережным, соблазнять начинающих поэтесс, до рассвета сидеть в табачном дыму, болтать с приятелями о литературе и ловить на себе восхищенные взгляды.
В июне 1921-го вместе с флотским наркомом он съездил в только что очищенный от белых Крым. Позагорал, искупался, вернулся в Петроград готовым к новым подвигам. Третьего августа пригласил погулять поэтесску из недавно появившихся в «Доме искусств». Там у Гумилева была поэтическая студия, состоявшая из девушек, с которыми Николай спал. Нынешнюю девушку звали Нина Берберова. Прийти на свидание она согласилась, а вот сразу отправиться к мэтру на квартиру – нет. Сказала, что, может быть, в следующий раз. Скажем, в пятницу.
Гумилев проводил ее до дому, а сам пешком пошел к себе в «Диск». Там его уже ждали. Поэту предъявили ордер и увезли. И сорок лет спустя, и пятьдесят лет по набережным продолжали бродить поэты в обнимку с девицами. Но дальше это происходило уже без него. Приблизительно через три недели после ареста (точная дата неизвестна) Гумилев был расстрелян и похоронен в общей безымянной могиле.
Глава четвертая
Бандитская Лиговка
1
А потом этот город стал другим. Совсем другим.
Петербург всегда был городом приезжих. Здесь не рождались – сюда приезжали сделать карьеру, разбогатеть, прославить имя. Прибалтийские немцы, нищие малороссийские дворяне, староверы из поволжских медвежьих углов. Первые век-полтора своей истории Петербург был небольшим. Екатерининские аристократы строили свои дворцы на пустырях, будто дачи. Центр был разгорожен оградами на частные владения. Снять жилье было почти невозможно, потому что если у тебя не было тут собственного дома, то какого черта ты вообще приперся в этот безжалостный город, скажи на милость?
Все изменилось лет сто пятьдесят тому назад, после отмены крепостного права. В имперскую столицу хлынули толпы бывших крестьян, и очень быстро это море затопило город. За двадцать лет население Петербурга вдруг увеличилось в пять раз. А площадь – почти в пятнадцать раз. Петербург впервые стал похож на город. С блестящим впритык застроенным центром и нищими, смертельно опасными окраинами.
Разница между этими двумя мирами была больше, чем между небом и землей. Там, на окраинах, нравы до революции были такими, что Бронкс отдыхает. Ночью в эти районы полицейские соваться не рисковали. Были места, куда они не рисковали сунуться и днем. Надеть полицейскому мешок на голову и до смерти забить ногами здесь считалось делом чести. Если семья жандарма вдруг решала поселиться в том же доме, что и рабочие, то к ним направляли делегацию, которая должна была сообщить: если легавый не съедет, и его самого, и всех его домочадцев просто убьют.
Дрались на окраинах всегда – улица на улицу и квартал на квартал. Охтинские плотники ходили резать докеров с Калашниковской пристани. Рабочие Меднопрокатного завода колами лупили коллег с Патронного. Стоило раздаться кличу «Наших бьют!», как все мужское население микрорайона с облегчением бросало работу и хваталось за оглобли. Знаменитых бойцов, погибших в междоусобицах, выходили хоронить целыми заставами. О похоронах легендарного Мишки Пузыря, зарезанного в 1907-м, все городские газеты писали почти неделю подряд.
Это был отдельный мир, никак не связанный с жизнью императорского центра. Рабочие откуда-нибудь с Путиловского или Обуховского завода могли прожить в столице всю жизнь и ни разу не увидеть Невского проспекта. Иногда, по большим праздникам, они надевали лучшие сапоги, велели жене наряжаться и пешком шли погулять в центр. Но доходили только до первых каменных зданий, а потом в страхе поворачивали назад. Прохожие показывали на них пальцами, городовые сурово хмурились, мальчишки улюлюкали и до упаду хохотали над их нелепыми нарядами. Рабочие разворачивались, в сердцах плевали через плечо и уходили восвояси.
Пока в центре поэты читали стихи, а дамы блистали в салонах, по заводским гетто формировались молодежные банды. Сплоченные, безжалостные, укомплектованные десятками бойцов. Пресса впервые обратила на них внимание в 1903-м. А пару лет спустя без упоминания об их подвигах не обходился уже ни один выпуск новостей.
Журналисты называли окраинных хулиганов башибузуками. Самим им больше нравилось французское словечко «апаш». Члены банд одевались так, чтобы прохожие сразу понимали, кто перед ними стоит. Красные фуфайки. Брюки, вправленные в высокие сапоги. Заломанные фуражки. Цвет ленточки на фуражке означал принадлежность к определенной ОПГ. Важнейшей частью имиджа была прическа. Челочка в виде свиного хвостика должна была на определенную длину спадать на лоб. В кармане башибузук непременно носил зеркальце и расческу. Ну и конечно, в другом кармане у него лежал финский нож и гирька на веревочке.
За пределы своего квартала молодежь рисковала выйти только группой человек в двадцать. В основном апаши воевали между собой, но иногда криминальные тинейджеры наезжали и в центр, чтобы продемонстрировать там свою удаль. О таких вылазках петербуржцы потом с ужасом вспоминали неделями подряд.
Увидев парочкой идущих гимназисток, хулиган должен был с разбега броситься между ними и при этом громко хрюкать. Еще у богатых девушек можно было выдернуть ленту из косы. Эти ленты следовало дарить боевым подругам, которые в ответ таяли от признательности.
Иногда лентами дело не ограничивалось. В 1910 году, прогуливаясь в Народном саду, неподалеку от нынешнего зоопарка, Васька Черный из банды «Железноводских» полез в карман прохожему, а когда тот схватил его за руку и разорался, 17-летний друг Васьки просто всадил крикуну нож в горло. Со словами «Дышать нечем…» прохожий умер, а «Железноводские» ушли от полиции проходными дворами и пойманы были только несколько дней спустя.
И все-таки подобные эпизоды были редкостью. Городовые, жандармы, суды, да и вся система до поры до времени надежно защищала жителей центра от ужаса окраин. А потом плотину прорвало.
Час расплаты пришел в 1918-м. Всех оставшихся в городе Романовых тогда расстреляли во дворе Петропавловской крепости. Великий князь Николай Михайлович до последней минуты не желал расставаться с любимым котом – чекисты застрелили и кота. После этого стало окончательно ясно: ловить в бывшей столице больше нечего. Выжившая аристократия побежала из страны. Только в марте того года столицу покинуло сто тысяч человек: офицеры, дворяне, духовенство, профессора, дорогие врачи и высокооплачиваемые журналисты. Блестящий центр опустел и простоял пустым несколько лет. А потом стал заселяться теми, кому раньше не дозволялось даже пешком прогуляться по этим роскошным проспектам.