Потерявшая имя

Имение тетки приносило мизерный доход. Старухе, употреблявшей эти деньги на кофий, пудру и французские романы, хватало в самый раз, а вот привыкшему к мотовству князю приходилось не сладко. Каждый свечной огарок в его новом хозяйстве был на учете, каждый черствый кусок на виду, и оттого сразу завелся полицейский строгий надзор за дворовыми людьми. Воров Илья Романович наказывал розгами собственноручно и не раз, увлекшись восстановлением нравственности, себе в убыток засекал их насмерть, о чем потом горько сожалел. Наталья Харитоновна тоже не давала деньгам безрассудно утекать. Молодая хозяйка вела жизнь скромную, никаких балов и роскошных нарядов даже в мечтах не держала и мужа старалась образумить. «Ну зачем нам, Илья Романыч, свой выезд иметь? Посуди сам, о расстроенных делах наших все прекрасно наслышаны. Будет с нас людям пыль в глаза пускать… И кормить лишних лошадей незачем и нечем!» Опять же не дала ему завести собственную псарню в имении. «Борзые с гончими да легавые не малых денег стоят! И не думай, Илья Романыч, и не затевай! Собак только переморишь и в долги войдешь!» «Какой же я после этого помещик, без псарни?!» — возмущался прирученный повеса, но жена ставила на своем то лаской, то убеждением. Приходилось бедному князю ждать, когда кто-нибудь из соседей пригласит его на охоту «без своих собак», как последнего бедняка. После смерти жены Белозерский было пытался восстановить старые обычаи. В доме появились карты и друзья-собутыльники, но капитал князя был уже не тот, он вынужденно сделался заметно прижимистей, что лишало игру прелести прежнего блеска, да и война не дала разгуляться по-настоящему. Игра лишь возбуждала его, не принося удовлетворения. Так возбуждается, не достигая блаженства, стареющий развратник, не имеющий больше сил для любви. У Белозерского же не было денег.

Вечерний чай в Тихих Заводях. Томительно долго тянется этот скучный час, в который Белозерский чувствует себя отошедшим от бурной жизни стариком. Раньше он хоть чаевничал с Натальей Харитоновной, женщиной умной и начитанной. С ней и о политике можно было поспорить, и обсудить новую постановку в Арбатском театре, и обоюдно восхититься великолепной игрой мамзель Марс, и посплетничать по поводу государевой пассии. Нынче же он делил компанию с карлицей, шутихой Евлампией. Она жила в доме на особом положении, была остра на язык и несдержанна, подчас дарила князя откровенным крепким словцом. Ей все сходило с рук. Поговаривали, что она приходится Белозерским дальней родственницей, но никто не знал этого наверняка. Во всяком случае, Евлампия уже лет десять состояла при князе приживалкой, он не брезговал сидеть с ней за одним столом и принимать чайные чашки из ее крохотных, будто младенческих рук.

— Что, батюшка, пригорюнился? Небось не с кем о политике поспорить? — угадала его мысли карлица, громко отхлебывая из чашки и похрустывая черствым пряником. По ее лицу невозможно было узнать возраст. Оно казалось одновременно и детским, и старческим, а было Евлампии едва ли за пятьдесят. В светлых глазах играло лукавство, порой они становились злыми и надменными. Но в то же время от шутихи исходило сердечное благодушие, которое располагало к себе даже такого холодного и замкнутого человека, каким всегда слыл Белозерский.

— С тобой, что ли, спорить? — пренебрежительно усмехнулся князь.

— А хоть бы и со мной! Нешто я на голову слаба?

— Ну и о чем же поговорим? — Белозерский подавил сытый зевок. — О Кутузове? О Барклае?..

— Нет, батюшка, Кутузова с Барклаем ты прибереги для другого случая. У них и без того, должно быть, уши от стыда горят за Москву…

— Тогда, может, о Ростопчине?

На самом деле Белозерскому нравилось подзадоривать шутиху. Ее суждения смешили князя, хотя была в них доля истины, которую признавал даже он.

— О дружке твоем? О разбойнике? — возмутилась Евлампия.

— Это ты губернатора честишь разбойником?

— А кто же он еще? Герострат окаянный! — вмиг вспыхнула шутиха. — Собственной усадьбы не пожалел, спалил на зло врагу! Да еще записку написал, знай, мол, наших! Дурень, честное слово, дурень! В шуты такого губернатора! Ведь это срам, чистый срам, ведь он скоморох масленичный, ну а коли нет, так еще хуже скажу — враг он, чище хфранцуза!

— Бедный Федор Васильевич! Ох, и не поздоровится ему, коли повстречается с тобой!

Если бы князь умел смеяться, то от его смеха уже сотрясались бы окна. Но у Белозерского был особый, внутренний, смех, которым он не любил делиться ни с кем.

— Зря смеешься, батюшка. — Евлампия изумительно умела угадывать настроение князя и никогда не ошибалась, читая по его маловыразительному лицу. — Ты мне лучше вот что скажи: когда хфранцуз из Москвы уберется, где жить-то будешь? Ведь сам приказал Архипу дом на Пречистенке дотла спалить. Уголька не оставили! Шут-губернатор сдуру сделал, за ним другие дурни повторили, а…

— Мне еще ревизию устрой! Совсем распустилась! — возмутился Илья Романович. Он повел орлиным носом, поджал тонкие губы, нахмурил брови, под которыми тревожно забегали маленькие серые глазки.

— Чего уж! — не сдавалась Евлампия. — Какая ревизия, что ревизовать-то? Нешто я не знаю, что за душой у тебя ни гроша, а дом на Пречистенке был заложен?!

— Не суйся не в свое дело! — озлясь уже не на шутку, посоветовал приживалке Белозерский.

Но Евлампия тем и отличалась от прочих приближенных князя, что никогда не пасовала перед его светлостью. Не было еще случая, чтобы она сдалась, позорно оставив поле боя, не собиралась она спускать князю и сейчас.

— Да где же это не мое дело, сердечный? — с упреком вымолвила она, прямо глядя князю в глаза. На этот раз взгляд отвел он. — Вот-вот детей пустишь по миру! Не успела Наталичка, чистая душа, на тот свет отправиться, как ты опять закутил! Вот уж и дома у тебя нет! Того и гляди, последнее добришко спустишь! А детей-то после того куда деть, подумал? Не щенки ведь, дворянская кровь, под забором не бросишь. Или в приют отдашь?

— Не твоя забота! Без советчиков разберемся!

Князь в бешенстве вскочил из-за стола, бросил в сердцах салфетку на пол и быстрым шагом вышел из столовой. Евлампия только покачала головой да принялась догрызать свой пряник, благо зубы еще все были на месте.

Князь стремительно шел через анфиладу комнат, и попадавшаяся навстречу дворня в ужасе шарахалась от разгневанного барина. Не дай бог попасть под горячую руку! Но казалось, что князь никого и ничего не видит. Он немо шевелил губами, словно продолжая спорить со своей невидимой оппоненткой, и тут же яростно сжимал их. Возражать Евлампии не приходилось, карлица была права. Как всегда! «Да, да, тыщу раз права! Мне сорок уже, виски седые, а до сих пор не остепенился, не поумнел, не могу отказаться от своего порока!..»

На Илью Романовича нашла минута самобичевания. Впрочем, угрызения совести быстро улетучивались, растревоженная скупость успокаивалась, и вскоре он уже удивлялся, как мог так люто ненавидеть себя. «Ведь если посмотреть с другой стороны, — рассуждал князь, — я не только растратил состояние, но в последнее время даже в чем-то преуспел. Все еще очень ловко может устроиться…» Война и захват неприятелем Москвы пришлись весьма кстати. Заложенный дом сгорел. Его кредитор барон Гольц находится в передовых частях и вряд ли выберется из этой мясорубки. А когда все кончится, он, князь Белозерский, потребует от генерал-губернатора компенсацию за сгоревший дом. И пусть только попробует отвертеться, Герострат хренов!

Слегка успокоенный князь закрылся у себя в кабинете, уселся в старое протертое кресло, сомкнул веки. Евлампия не знает, что он натворил в доме на Пречистенке за неделю до прихода французов, ведь она все лето жила в Тихих Заводях, вместе с детьми. Илья Романович приказал своим людям снять обои со стен, вскрыть полы. Он был уверен, что в доме спрятаны деньги — Наталья Харитоновна имела небольшой капиталец и держала его в тайне от мужа. Она все эти годы собирала копеечку к копеечке, но перед смертью никак не распорядилась накопленным и записки не оставила. Он даже ходил к Казимиру-ростовщику, хотя знал наверняка, что жена не доверила бы своих денег хитрой бестии поляку. Казимир так и выкатил на него бесстыжие бельма: «Я никогда не видел у себя в доме и драгоценной тени княгининой! Ясновельможная пани ничего не закладывала и денег на хранение мне не поручала…» А если поляк ему соврал? Если все же Наталья Харитоновна поручила ему хранить у себя деньги до совершеннолетия детей и держать это в строжайшем секрете? Что тогда? Нет, он не мог поверить, что жена обратилась к ростовщику. Не такого она была порядка женщина. Скорее всего, поручила их кому-нибудь из близких… Однако родню свою княгиня недолюбливала и у смертного одра, кроме Евлампии, не желала никого видеть… Евлампия! Разумеется, он пытал и ее насчет денег Натальи Харитоновны, но шутиха была сильно задета таким подозрением: «С ума ты спятил, батюшка?! Неужто я, по-твоему, могла присвоить барские деньги? Да и зачем они мне?» И то правда, денег у карлицы отродясь не водилось, и была она к ним совершенно равнодушна.