Страница 20 из 28
Стремясь отсрочить казнь, он повторил эти слова еще трижды или четырежды. Но голос изменил ему, когда его вынудили опустить голову на плаху. Палач взмахнул большим топором и одним точным ударом разрубил шею Бреретона. Голова скатилась на солому, и палач традиционно поднял ее и показал зрителям.
Буквально за пару минут тело и голову казненного унесли, сменили солому и вымыли плаху и топор. Мертвеца спустили по лестнице и положили в гроб за эшафотом.
Следующим был Генри Норрис. Он был немногословен, но сказанное им прозвучало лестно для короля:
— Я полагаю, что нет среди благородных придворных человека, который был бы обязан королю больше меня, но я проявил тяжкую неблагодарность и небрежение к ниспосланным мне благам. Я молю Господа о милосердии к моей душе.
И он с готовностью положил голову на плаху. Мастерский удар топора, и приговор свершился еще до того, как зрители успели перевести дух. Жене и матери не удалось выкупить жизнь сэра Фрэнсиса Уэстона даже за сотню тысяч крон, и этот красавец, все такой же цветущий и бодрый, поднялся на эшафот. Синева его глаз соперничала с ясными майскими небесами.
— Я надеялся, что, погрешив лет двадцать или тридцать, смогу замолить грехи, вступив на путь истинный. Но мне в голову не приходило, что жизнь так коротка, — сказал он, пытаясь до последней минуты оставаться остроумным и светски беспечным.
Когда палач поднял его голову, глаза уже не сияли синью, а подернулись серой дымкой.
В небе появились темные точки. Почуяв запах крови и надеясь, что вскоре будет чем поживиться, к холму начали слетаться канюки.
Марк Смитон поднялся по лестнице с гордым видом.
— Господа, я прошу вас всех помолиться за меня, — пылко произнес он, — ибо я заслужил эту смерть.
Страдающий от безнадежной любви лютнист так стремительно припал к плахе, словно боялся, как бы вдруг не отсрочили или не отменили его казнь.
Последним к плахе подошел лорд Рочфорд, Джордж Болейн. Он бросил невольный взгляд на стоявшие справа от него гробы и скользящие по эшафоту темные тени парящих в вышине стервятников. Затем Болейн посмотрел на толпу зрителей и обернулся к тауэрскому рву, где за стенами крепости высилась белокаменная башня, где были покои его сестры.
Все притихли, ожидая его последних слов. Как ни странно, он вдруг разразился проповедью против лютеранства (его давно подозревали в склонности к ереси):
— Я желаю, чтобы грехи мои помогли вам всем укрепиться в вере и проникнуться благой вестью. Ибо если бы я жил по евангелическим заветам… если бы праведные слова мои не расходились с делом… то мне не пришлось бы сейчас стоять перед вами.
Он еще долго уговаривал слушателей блюсти закон Божий.
Но слушателей не интересовали его увещевания, они постоянно слышали это от монахов или придворных проповедников. Да и притащились они сюда не ради религии, а ради кровавого зрелища.
— Я ничем не погрешил перед королем, — вдруг вызывающе заявил Болейн. — Сейчас не время повторять причину, по которой меня осудили. Да и вам не доставит удовольствия слушать мои оправдания, — дерзко бросил он, лишая их ожидаемого развлечения. — Я прощаю всех вас. И… Боже, храни короля!
С тем же успехом он мог насмешливо показать нам язык. Непристойное приветствие ознаменовало его прощанием с этим миром. Топор опустился на плаху, и его голова отделилась от тела.
Погожим майским днем похоронные дроги быстро увезли пять гробов, и раздосадованные стервятники улетели ни с чем.
Казнь Анны назначили на следующий день. Но к изумлению Генриха, французский фехтовальщик еще не прибыл, поэтому исполнение приговора пришлось отложить. Хотя отсрочка пришлась кстати, поскольку в тот день над Лондоном разразилась страшная гроза со штормовым ветром.
Анне предстояло расстаться с жизнью в стенах крепости на зеленой лужайке прямо под ее покоями. Эшафот сколотили низкий, дабы любопытные горожане не могли увидеть, что происходит в Тауэре, и разрешение присутствовать на казни получили от силы три десятка влиятельных особ. Придворные мечтали о столь исключительном зрелище. Но круг свидетелей смерти преступницы ограничился лорд-канцлером, тремя герцогами (Норфолком, Суффолком и Ричмондом), Кромвелем и членами Тайного совета, к коим присоединились лорд-мэр Лондона, шерифы и олдермены. На зубчатых крепостных стенах стоял канонир, ему надлежало возвестить горожанам о кончине королевы выстрелом пушки.
Король не пожелал почтить своим присутствием сие событие. Так же как Кранмер. И ни один из Сеймуров.
Последнюю ночь Анна провела в смятении, без сна, молясь и распевая песни. Она сочинила длинную траурную балладу для лютни — ведь брат уже не мог прославить свою злосчастную сестру. Она вознамерилась увековечить свою память, поэтому написала и положила на музыку следующие строфы:
Помимо молитв и сочинения баллады ее волновало еще одно земное дело. Она умоляла одну из тюремных прислужниц испросить прощения у Марии за несправедливо нанесенные ей обиды и жестокое обхождение. Анна желала покаяться перед Марией, дабы успокоить свою совесть. Служанка обещала выполнить просьбу обреченной. К пяти утра солнце озарило Белую башню, а комендант Кингстон уже чувствовал изнеможение, представляя, сколь обременительным будет грядущий день. У распорядителя казни королевы было множество забот, в том числе протокольного характера: следовало достойно принять и разместить вокруг эшафота высокопоставленных свидетелей согласно титулам и званиям; разложить в бархатные мешочки выделенные королем двадцать фунтов золотом, которые Анне положено милостиво раздать перед смертью; задрапировать эшафот черной материей. Кроме того, Кингстон до рези в глазах изучал древние хроники, где описывались казни королей, дабы не упустить какую-нибудь важную деталь.
Вдобавок он должен был встретить французского палача и ознакомить его с тонкостями протокола, проследить за подготовкой могилы и доставкой гроба… Кингстон пребывал в сильнейшем смятении, поскольку не получил указаний от короля Генриха по поводу могилы и гроба, а ведь тело королевы надо будет куда-то положить.