Успех

Конечно, это могу быть и я. Да, это могу быть и я.

Я киваю скорбному Деймону (никогда не знал никого, кто был бы столь шокирующе наивен в отношении своего происхождения: на лбу у него, словно россыпь прыщей, алеет клеймо «рабочий класс»), который сегодня утром сидит с лицом таким же пустым, как писчая бумага на его столе в мрачном углу за дверью. В действительности сумеречный уголок Деймона является предметом зависти всех служащих отдела, кроме — еще одна родственная черта — заведующего. К тому времени, как я попал сюда, комната представляла единое пространство, и только с появлением Джона Хейна мы сумели принудить начальство выделить каждому свой закуток. (Все согласились, что это необходимо, так как всем нравится говорить, по телефону и в беседах с остальными, малоприятные вещи о своих сослуживцах.) Результат оказался донельзя удручающим — теперь комната напоминает тесные соты, состоящие из круглых деревянных телефонных будок (каковыми, я полагаю, они и являются), игрушечный городок лабиринтов и декораций Для игры в прятки. Единственное вполне сносное место, не считая темного угла Деймона, это участок, прилегающий к широкому столу посередине офиса, за которым сидят канцеляристки (все они довольно грубоватые, но текучесть среди них высока, и ничего нельзя сказать заранее) и мимо которого я сейчас прохожу, перехватив адресованную мне щербатую улыбку хромой, взятой на временную работу секретарши, которая проходит испытательный срок и которую я всерьез подумываю пригласить куда-нибудь.

В родном отсеке, к своему великому удовольствию, я вижу поджидающие меня на столе открытку и два письма. Прежде чем ознакомиться с ними, я снимаю крышку с чайной чашки и закуриваю девятую за день сигарету (ногтем большого пальца тереблю скрепки, ломаю спичку напополам и принимаюсь тереть один кусочек дерева о другой — словом, включаюсь в работу). Открытку я читаю довольно рассеянно, как предисловие. Она написана рукой моей названой сестры Урсулы и потому не имеет прямого отношения к моему социосексуальному самосовершенствованию. Урсула снова в городе, учится на секретаршу (да, этому надо учиться, представьте себе); хочет, чтобы я с ней пообедал, — чем откровенно льстит мне, в то же время вызывая раздражение. (Иногда я думаю, что она — мой лучший друг. Иногда не могу себе представить, чтобы меня могло тронуть, если она, скажем, умрет.) Теперь письма. Первое — от продавщицы, с которой я пару раз беседовал в Кембридже и выследил, даже когда она перебралась в Кембрию; суть его в том, что ехать в такую даль с единственной целью навестить ее (и ее мужа Барри) мне не стоит. Второе от особы, чей адрес я взял в отделе друзей по переписке из рок-журнала; оказывается, ей двенадцать лет и она придерживается того мнения, что нет никакого смысла заводить друга по переписке, который живет за полмили от тебя. Все правильно, леди, все правильно; по нынешним меркам это вполне сексуальное начало дня (между прочим, Миранда мне так и не дала. Не спрашивайте почему. Она целовалась со мной, позволила мне гладить ее грудь, легла со мной в постель и даже спала со мной вместе. Но так и не дала. Я хотел этого, я настаивал. Но она сказала, что не хочет. Не спрашивайте почему.

В любом случае, мой прибор вышел из строя. Больше не фурычит — болтается, как сосиска, и все. Теперь я даже подрочить толком не могу. Мне все кажется, что рано или поздно он втянется внутрь, отвалится или попросту исчезнет — в самом деле, что его здесь держит? Ему хочется укрыться с головой одеялом и забыть обо всем. Бывает, я с трудом нахожу его, когда моюсь в ванной. «Знаю, знаю, ты где-то здесь, — говорю я. — Мы с тобой писали всего полчаса назад». Даже если девушки позволяют мне целовать себя, даже если, как Миранда, разрешают лапать за грудь и ложатся со мной в одну постель, мой дружок и не встрепенется. Я стараюсь растормошить его, вести себя с ним по-приятельски; я щиплю его, тру, сдавливаю — дурачусь и вытворяю все, что придет в голову. Но он умер, умер. Он хочет заняться чем-нибудь другим. Он хочет уйти. И кто я такой, чтобы его отговаривать?); я мечтаю пойти и заставить Деймона сделать что-нибудь ужасное, как вдруг полоумный бывший сталинист Уорк торопливо ныряет в мой закуток.

— Это Герберт, — говорит он.

— Боже. Откуда ты узнал?

— Джон Хейн вызвал его к себе в кабинет. Ты бы и сам догадался.

— Как?

— Догадался бы.

В этот момент я отворачиваюсь к окну. До того как Уорк выдернул все свои мелкие почерневшие зубы, он говорил быстро и внятно. Теперь он тянет, слюнявит слова, как пьяный, и я не могу вытерпеть этого больше нескольких секунд.

— Конечно, это Герберт, — произносит Уорк с внезапной задумчивостью, как человек, припоминающий стихотворную строчку.

— Ты правда так думаешь, Джеффри?

— Наверняка он.

— Хорошо. Радостные известия, — говорю я неискренне (неискренне не потому, что, окажись это Герберт, это не было бы радостным известием, а потому, что Уорк слишком сумасшедший, чтобы его информации можно было доверять. Уорк уже давно не различает, что есть на самом деле, а чего нет; он уже давно не может сам выбирать предмет своих размышлений). — Хотя, конечно, — добавляю я, — речь может идти о двух из нас. Не только об одном Герберте.

— Конечно, может быть и так. Вполне возможно, — отрывисто, презрительно произносит Уорк.

Уверяю, что эта мысль никогда раньше не приходила ему в голову. Но Уорк предпочитает вести себя так, будто все предусмотрел. (На деле он, если подумать, совершенно замудохан: ни мозгов, ни зубов, ни куража, — да при этом еще остаться без работы! Мы все здесь заключили молчаливое пари: как скоро Уорк покончит с собой или совсем уж поедет крышей, чтобы продолжать в том же роде.)

— И все же для Герберта это будет невероятно тяжело, — говорю я, желая приободрить Уорка. — Я знаю, он не захочет в этом признаться, но это так. Он слишком старый, чтобы вынести такое потрясение и вернуться к разбитому корыту. Подумай обо всем, что он…

— Терри? — произносит какой-то другой голос.

Это Бернс, лысеющий, усатый, от которого слегка попахивает рыбой. Бернс и Уорк терпеть не могут друг друга больше, чем здесь это принято, и поэтому я чувствую себя застигнутым врасплох, видя, как бывший школьный учитель входит в мой отсек и захлопывает за собой дверь. Тут что-то важное.

— Мы думаем, что это Герберт, — подаю я упреждающий сигнал тревоги.

Бернс машет на меня ладонью:

— Это Герберт. Но не он один. Парнишка из профсоюза сказал мне, что Джон Хейн собирается разогнать всю контору.

— Вот и разгонит, — возмущенно произносит Уорк. — Он просто обязан. У него нет выбора.

— Боже, только не это, — начинаю я (эта чертова свинья не решится), — он не может. Неужели он способен на такое? Неужели у него рука поднимется? Нет, он не сможет.

— Теренс, — произносит какой-то другой голос. Ллойд-Джексон!

— Кажется, заведующий хочет вызвать тебя на пару слов.

Он может. О да, он может. Джон Хейн обладает над нами полной властью, мы — его собственность; он может делать с нами все, что захочет (даже убить, если ему заблагорассудится). Власть у него есть, а иногда — и кураж. Однако больше у него ничего нет в мире. И пока я иду из офиса к его кабинету и все кругом расплывается от предчувствия неизбежной опасности, я вижу себя сзади, свою трусливую походку, свои волосы, а перед собой, сквозь голубое оконное стекло, различаю там, на воздушных путях, другую, знакомую, шаркающую, неопрятную фигуру в макинтоше — карикатурного Терри Бродягу. (Грегори, бессердечный ублюдок, ты хоть пальцем когда-нибудь шевельнул, чтобы быть тем, кто ты есть?) Я хочу эту работу. Она моя. Они дали ее мне, и я не собираюсь отдавать ее обратно.

(Боже, в кого только не способен превратиться человек, да еще так быстро. Ребенком, когда я смотрел на продавцов в магазинах, на сторожей в парках, на молочников — на любого, кто шел по своим делам, — я думал: они всегда хотели, чтобы все обстояло именно так, словно бы у них никогда не было иного выбора, словно бы ничто из этого никогда нельзя было изменить. Эти существа, казалось, рождены пресмыкаться; им явно не хватало жизненной энергии и вкуса к жизни. Но теперь я замечаю, что практически никто не хочет быть тем, кто он есть. Они вовсе не обязательно хотят быть кем-то еще, но, дружище, они не хотят быть теми, кто они есть.)