Успех

— Половину сборов, — пробормотал он.

Вид у Теренса в тот вечер действительно был хуже некуда. С его малосимпатичного лица с длинной верхней губой и сломанной переносицей, казалось, сбежали все краски жизни, остатки волос тусклыми рыжими хвостиками падали на лоб. Его вопиющий костюм, как обычно, висел на нем, будто на масленичном пугале. Однако он казался вполне доволен собой; он украдкой улыбался, и один из его отвратительно ярких глаз грязно поблескивал.

— Так, так, так, — сказала Дженис, поворачиваясь ко мне, — вот это круто.

Я выдержал ее взгляд — и когда Теренс проковылял на кухню и круглый рот Дженис изобразил вызывающую полуулыбку, почувствовал, как знакомая дрожь пробежала между нами: внезапно комната наполнилась винно-красным светом, и вдруг показалось, что не было бы ничего более пристойного и естественного в мире, если бы Джоан, скинув через голову свою тенниску, без тени улыбки встала на колени перед кроватью и зарылась своими крепкими губами в складки моих скудных риз. Если бы не Теренс, оглушительно копавшийся за стеной, она сделала бы это без малейшего колебания. В этом я ничуть не сомневался. И Теренсова потаскушка тоже.

— Я так рад, что он вам понравился, — почти шепотом произнес я, доводя ее киску до точки кипения. — Мне действительно кажется, что он очень красивый.

— О, мне тоже. Прекрасный, — сказала она, растягивая слова (и всем понятно, куда теперь был устремлен ее взгляд), — он прекрасный, прекрасный, прекрасный.

— Какую очаровательную подружку ты себе нашел! — крикнул я, когда Теренс появился в дверях, высоко, как официант, держа в руках два стакана. — Приводи ее как можно чаще.

— Прости, Грег, может быть, я и тебе принесу…

Но тут я стремительно выпрямился в полный рост и совершенно невозмутимо стал одеваться. Встревоженный Теренс увлек бедную Дженис за собой вниз — он не сделает этого, подумал я: никаких шансов, — а сам устремился к Торке, застал великого человека спящим, а его дом почти пустым, поиздевался над Адрианом, пока он не удалился дуться в свою комнату, и затем, предаваясь мечтаниям (спасибо юной Дженис), сдался на волю нежно снующему языку Сюзанны, зеленоватому от амфетамина и, на мой взгляд, шершавому, как наждак.

Апрель — самый славный месяц для таких, как я. Опустим крышу моей роскошной зеленой машины. Мой весенний гардероб расцветает. На последнюю стрижку я потратил двадцать фунтов. В моем холодильнике почти не переводится шампанское. Гирлянды цветов украшают мою комнату. Я прогуливаюсь по парку. Мечты о легендарных летних сезонах витают вокруг меня в воздухе.

Когда стоит хорошая погода, я рано ухожу из галереи, так что — несмотря на все более слабые протесты — могу в полной мере наслаждаться днями, становящимися все длиннее, пока обжигающее солнце не заключит город в свои липкие объятия. Я мотаюсь на машине с Кейном и Скиммером по сельским гостиницам. Мы берем с собой богатых девушек на пикники, а если достаточно тепло, то все вместе ужинаем запоздно на мостовых Шарлотт-стрит. По субботам и воскресеньям одна за другой следуют семейные вечеринки — крокет и теннис на душистых лужайках. Мы с Урсулой собираемся на несколько дней в Риверз-корт, пока погода держится (ей нравится ездить в открытой машине), но мое расписание сейчас такое же плотное, как, должно быть, и у нее: апрель — месяц, когда начинающие работать девушки обычно дружатся. Генри Брайн хочет взять меня в Париж на открытие своей выставки, но даже на это у меня нет времени. Мне кажется, это правильно — в юности жизнь должна быть полной. Под конец сезона я практически не сплю, но все говорят, что выгляжу я таким же свежим, как всегда. Как вам это удается? — спрашивают они. И я не знаю, что ответить.

Единственное, чего мне недостает, это домашних развлечений.

Вы, должно быть, гадаете, почему я, естественно… конечно же, мне приходило в голову воспользоваться им в качестве придворного карлика, шута, экспоната кунсткамеры; для этого даже не потребовалось бы специального платья. Однако боюсь, все это будет смущать и меня засыплют нескромными вопросами. Конечно, чаще всего вечерами я просто посылаю его к черту. Однако вот что скверно: ему совершенно некуда пойти, а я просто не могу себе представить, как он ночь напролет сидит в какой-нибудь кофейне, то и дело поглядывая на часы. Это слишком меня угнетает. Боже, что ты хочешь, чтобы я с ним сделал? (Мне бы хотелось выселить его. Вот чего бы мне хотелось. Но как?) Возможно, он еще как-нибудь появится с этой своей хорошенькой подружкой; Скиммер от нее, я уверен, просто с ума бы сошел — он обожает шлюшек. Ей даже удалось странным образом затесаться в мои собственные мысли, так что ее образ задним числом оказывает мне визуальную поддержку во время скучных сеансов у Торки…

Гляди внимательней, Терри, не то я буду вынужден ею воспользоваться!

Но сам он никогда не осмелится — это, По крайней мере, ясно. Боже мой, представляет ли он, что с ним творится в эти дни? Неужели он даже не задумывался, какое впечатление производит? Причем я имею в виду не просто ужасные стороны его внешности, с которыми он ничего не может поделать. По тому, как выглядят некоторые люди, несложно угадать, как им живется, и надо сказать, что-то страшное, затяжное и глубинное, что-то неладное происходит с Теренсом Сервисом. По какой-то причине я не особенно восставал против него в последний год — он был для меня чем-то вроде больной дружелюбной собаки, которая регулярно возвращается домой. Теперь он похож на рептилию, замершую в отвратительной неподвижности. Он пьян. Он пьян постоянно и думает, что никто этого не замечает. К восьми, возвращаясь с работы, он еле волочит ноги. На губах — болезненная, самодовольная улыбка; лицо его выглядит онемевшим и слегка светящимся — он похож на покойника (жизнь лишь ненадолго возвращается к нему). Он очень сильно и почти постоянно что-то ненавидит. Взгляд у него раскаленный, пилящий.

Как ему удалось вызвать во мне такую ненависть? Не знаете? Как заразил он меня этой сосредоточенной, доводящей до мигрени ненавистью, которая заставляет меня хмуриться, как от боли, когда я прохожу мимо него на лестнице и слышу, как шуршат дешевые джинсы, когда его ляжки при ходьбе трутся друг о друга, когда мы лицом к лицу сталкиваемся в дверях ванной и я погружаюсь в мир его запахов, когда мы сидим вместе и комната медленно наполняется шумом его дыхания? Почему я позволяю ему использовать мою жизнь как насест? Почему я просто не раздавлю его как блоху (на самом деле он и есть блоха)? Какое мне до него дело?

Вы знаете какое.

Было время, когда я относился к Теренсу совершенно иначе. Да, я любил его, как и все вокруг. Какими бы избитыми, банальными ни казались страдания его ранних лет, они были достаточно реальны; когда он впервые появился в нашем доме, они висели на нем, как тяжелая, неуклюжая одежда, и ему так никогда и не удалось стряхнуть их с себя. Бедный, бедный Теренс, дорогой мой старый друг. Я вижу, как ты бежишь от школьного автобуса весь в слезах, зажав под мышкой ранец, как если бы это был какой-то придаток твоего тела, к которому ты успел самым плачевным образом притерпеться. Я вижу, как в полночь слуги отводят тебя в спальню, твое лицо, изможденное неотвязными снами. Я вижу тебя, опустившегося на колени на покатой лужайке, твое тело, согнувшееся под грузом прошлого и огромных усилий, которые ты прилагаешь, чтобы исторгнуть его из себя; трава испуганно волнуется вокруг тебя, деревья заламывают руки за твоей спиной, облака стремительно несутся над тобой, несутся прочь от тебя и всех ужасов детства и ада. Вот моя жалость, подобающим образом омоченная слезами твоего брата, — прими, прими ее.

Естественно, я рассчитывал, что в приятели мне достанется ладная, учтивая, нервная дворняжка: ничего подобного (перечитайте вашего Фрейда в «пингвиновском» издании). Хотя позднее он оказался страшным ворюгой и подлизой, Терри уже с самого начала был жалким, умоляющим, готовым напрудить в штаны перед самыми символическими формами власти. Весь дух, все правона детство, казалось, изъяли из его воображения, прежде чем он успел понять, что такое детство и что оно не вечно. Вот он я — на утыканной осколками стекла стене ворующий яблоки, доводящий до бешенства городских жлобов, я — верхом на моем десятискоростном гоночном велосипеде, преследуемый возмущенными школьницами; и вот он Теренс — нерешительный, в любую минуту готовый пойти на попятный, угнетенный возможностями, внезапно открывшимися перед ним в мире бед. Пока я подбрасывал в воздух шипящие и свистящие шутихи, засовывал их в почтовые ящики разным простофилям или закапывал в мягкое собачье дерьмо рядом с холеными, роскошными автомобилями, Теренс прятался где-нибудь за стеной или деревом, плотно зажмурив веснушчатые веки, приложив ладошки к ушам, словно боясь, что его голова вот-вот разлетится вдребезги. Пока я, гордо стоя на земле, охраняемой правом частной собственности, вдребезги разносил соседские теплицы и оранжереи, он наблюдал за мной в позе человека, готового пуститься наутек; и пока я, задержавшись на тропинке, со смехом успокаивал разгневанного садовника или хозяйку, Теренс улепетывал куда-нибудь в поле, после чего приходилось занудно вытаскивать его из канавы, куда он забивался, съежившись и моргая. Странные, логически никак не связанные вещи бросали его в дрожь: садовые сторожа, слишком высокие здания, ряженые, заколоченные витрины, всякий неожиданный звук или движение. Странные, логически никак не связанные вещи успокаивали его, заставляли чувствовать себя уверенно: маленькие комнаты, автобусы, дряхлые старики, полицейские…